— Ты все перепутала, женщина, — хрипло произнес, отводя в сторону взгляд, Стасер. — Я не американец. Я не бомбил ваши города и не убивал твоего мужа. Я приехал сюда из России, мне платят, за то, что я охраняю нефтебазу в Эль-Хайме. Я здесь просто работаю.
— Вот как, — в ее голосе вновь зазвучала неприкрытая горечь. — Ты приехал сюда из России. Я многое знаю о России. Так скажи мне, неужели там уже нет совсем никаких проблем, что ты приезжаешь в чужую страну, чтобы помочь ей жить так, как ты считаешь правильным? Все, что нужно было сделать в России, ты уже сделал? И стоит ли идти наводить чистоту в доме соседей, когда свой собственный зарос грязью?
Стасер подавленно молчал и старался не встречаться с женщиной взглядом. Он чувствовал себя полнейшим идиотом, действительно, что-то более глупое, чем выслушивать упреки от лежащей в твоей постели голой проститутки даже придумать было бы сложно. А самым глупым и обидным было то, что он не знал, что ей ответить, как возразить, чем объяснить… Она была первым настоящим, живым человеком из местных с которым он говорил. Раньше местные были все на одно лицо, карикатурно-нереальные, неживые, как фигурки в тире, все одинаковые, просто тупые исламские фанатики не наделенные ни душой, ни разумом, не имеющие ни мечтаний, ни стремлений, не способные любить и чувствовать боль. Вряд ли даже в полном смысле этого слова люди, так, некие ожившие бездушные големы. Он никогда не задумывался, нажимая на спусковой крючок автомата, что отнимает чью-то жизнь, что крушит и ломает попутно жизни родных и близких убитого, никогда не пытался представить, как должны воспринимать его сытого, сильного, ловкого, до зубов вооруженного эти полуголодные, оборванные люди в дом которых он пришел, не сомневаясь в своем безоговорочном праве заставить их жить так, как нужно ему, точнее даже не ему, а тем, кто платит ему деньги, за работу. Разве удивительно после этого то, что они ненавидят нас, разве ты сам потерпел бы иноземцев устанавливающих свой порядок у тебя на Родине? Ну и что! Пусть не потерпел бы! Но я то другое дело! Мы пришли сюда не воевать! А они все равно стреляют в нас! Борман, Пшик, а теперь еще Барс и Клепа… Они не штурмовали их городов, не участвовали в зачистках! Они лишь охранники, они только охраняли соляру и бензин, принадлежащие тем же самым хаджам. И их убили… Убили потому, что этой горючкой заправлялись те самые „Абрамсы“ и „Брэдли“ которые давили гусеницами и расстреливали из пушек их жалкие халупы, мешая с пылью раздавленные размозженные тела тех, кто был этим хаджам дороже всех людей на свете: их жен, детей, родителей… И ты жалуешься, что они пытаются тебя убить, твердишь о своем праве на месть?
Он почувствовал неожиданный прилив ярости, не той холодной и рассудительной, что, бывало, охватывала его в бою, а слепой туманящей голову, требующей немедленного выхода. Той ярости, что охватывает человека, когда ему нечего возразить на справедливые обвинения, когда резкие и точные слова брошенные прямо в лицо попадают в цель не оставляя шансов оправдаться, обнажая самую суть той мерзости, которую он скрывал даже от самого себя. И где-то далеко на самом дне души маленький подленький червячок тихим неосознаваемым шепотком уже подсказывал на кого можно излить весь этот жгущий каленым железом изнутри заряд. И она тоже поняла это, он заметил, как расширились в ужасе ее зрачки, встретившись с его горящим от плещущей внутри злобы взглядом.
— Ты зачем сюда пришла, шлюха? — нарочито спокойным и тихим голосом, который все равно не мог никого обмануть спросил Стасер. — Я заплатил тебе деньги, чтобы ты разговаривала, или чтобы делала свое дело?
Она вздрогнула, как от удара и вскинулась было всем своим великолепным обнаженным телом, на секунду Стасеру показалось, что она сейчас ударит его. Он со смешанным чувством страха и пьянящей, кружащей голову свободы вседозволенности ждал этого удара, который должен был окончательно развязать ему руки, позволяя после сделать с ней что угодно. Целую секунду, долгую как вечность он в сладком ужасе предвкушения замирал на краю черной пустоты, в которую неминуемая пощечина должна была сбросить остатки его разума, окончательно высвобождая проснувшегося внутри него первобытного зверя. Целую секунду, долгую как вечность она смотрела в его глаза… Но даже вечность имеет конец, и вот через миллионы лет, когда уже осыпалась прахом и обратилась в пыль окружавшая их вселенная, она отвела взгляд, покорно опустив голову, так и не решившись ударить…
— Хорошо. Я сделаю все, что ты хочешь, — бесцветным усталым голосом произнесла она. — Чего тебе хочется?
— Ты спрашиваешь? — судорожно сглотнув и медленно отступая от края бездны, у которой только что побывал, выдавил он. — Ты женщина, вот и доставь мне удовольствие, как женщина.
— Но ты не хочешь этого. Я вижу…
Он проследил за ее взглядом и вновь почувствовал раздражение.
— Так сделай, чтобы захотел! Или я должен тебя учить?!
Она на мгновенье замешкалась, и Стасер грубо схватил ее за роскошные шелковистые волосы, пригибая голову вниз. Девушка не сопротивлялась, покорно подчиняясь его руке, и в какой-то момент он почувствовал на своем животе ее мокрую щеку. Он не сразу сообразил, откуда взялась эта влага и лишь через несколько секунд, резко вздернув вверх ее голову, подставляя безжалостному свету ночника раскрасневшееся лицо, он увидел. Ее глаза были зажмурены, покрытые яркими тенями веки некрасиво сморщились, видимо, она изо всех сил старалась сжать их покрепче, но из-под них крупными прозрачными жемчужинами все равно катились слезы. Она плакала тихо, почти беззвучно, не вздрагивая плечами и не всхлипывая. Стасеру вдруг стало невыносимо гадко, вся злость сама собой схлынула, оставив внутри лишь звенящую пустоту, он был противен самому себе. Дальше смотреть на плачущую девушку было просто невыносимо, и он расслабил сжимавшую ее волосы руку, освобожденные, те густой черной волной плеснули по плечам, укрывая за мягким шелковым водопадом ее склоненную голову.
Несколько минут он неподвижно сидел, глядя в стену гостиничного номера перед собой, он не мог заставить себя повернуть голову и посмотреть на нее. Она тоже не двигалась. Потом все же решившись он перегнулся с кровати, нашарив на полу пыльную резко пахнущую потом разгрузку, принялся копаться по всем карманам выгребая из них найденные деньги. В итоге получился ворох мятых купюр весьма приличных размеров, не считая и, стараясь лишний раз на нее не глядеть, он высыпал его на колени сидящей рядом девушки.
— Забери это и уходи.
Она промолчала и не двинулась с места.
— Ты слышала? Я сказал, возьми деньги и уходи! — отчаянно стараясь говорить не дрожащим ровным голосом, произнес Стасер.
— Я не заработала их, — прошептала девушка.
— Это не тебе решать, — грубо оборвал ее Стасер. — Все! Бери деньги и уходи!
Неловко пятясь задом она поднялась с кровати, стараясь не коснуться посыпавшихся на простынь бумажек, и принялась быстро одеваться, будто спеша укрыть свою наготу от мужчины, с которым только что делила постель. Стасер упорно смотрел в потолок и, лишь когда она была почти одета, натужно скрипнув зубами и делая над собой волевое усилие, произнес:
— Прости меня, я повел себя как скотина. Мне не следовало так обижать тебя.
— Ты не обидел меня. Проститутке не пристало обижаться на клиента, — вздрогнув всем телом, ответила она.
— Нет, ты сейчас врешь, я на самом деле сожалею о том, что произошло. Поверь, я очень дорого бы дал за то, чтобы этого всего не было. Мне очень стыдно за себя и я искренне прошу у тебя прощения. Пожалуйста, возьми эти деньги, мне нечего больше тебе дать, и это очень мало, но…
— Я не заработала этих денег, — перебила она его. — Значит, не могу их взять!
— Но мне они тоже не нужны. Возьми их просто так, ты, наверняка, найдешь им лучшее применение, чем я.
— Тебе не нужны деньги? — остро глянула она на него. — Как такое может быть? Ведь ты именно ради них приехал сюда. Ведь это ради них ты рискуешь жизнью и продаешь свое тело и душу.
— Так было раньше, — ответил он, и сам поразился, насколько эти простые слова прозвучали веско и уверенно, будто произнес их не он сам, а кто-то другой, мудрый и всезнающий. — Да, так было раньше. Но теперь больше не будет. Мне больше не нужны эти бумажки.
Она присела на край кровати, долго и пристально посмотрела ему в глаза, нежно и робко, как легкое дуновение весеннего ветерка, провела ладонью по его лицу.
— Ты сумасшедший, русский. Ты сошел с ума. Ты потерял цель в жизни и не знаешь, для чего жить теперь. Ты не умеешь жить для себя, а другие не хотят, чтобы ты жил для них. Ты сумасшедший.
— Да, может быть. Может быть ты права. Я уеду отсюда, только выполню то, что должен. Дослужу свой контракт и уеду, иначе нельзя, я обещал.
