— Вам понравилось, правда? Я так боялась...
— Важное дело вы все сделали. Пьесу нужно показывать... Часто показывать. Каждая маршевая должна посмотреть. Это воспитание ненависти к врагу. А сейчас пойдемте. Укутайтесь. Давайте я помогу.
Наташа оделась, они вышли из клуба и медленно направились к машине, которая ожидала комбрига.
— Знаете что? — сказала вдруг Наташа. — Вот вы говорите: укутайтесь, не думайте. Почему не думать? Я знаю: потому что я не настоящая. Закончила спектакль — и кто я? Трусиха, обыватель? Подруга моя на фронт пошла. Тоня на сцене. Та, ваша разведчица... Почему не думать? Я давно собиралась к вам.
Она высказала ему все. Стыдно, что она здесь, под крылышком. О, она все передумала! Ее угнетает бездействие. Неужели она не может, как другие? Неужели полковая библиотека, куда ее «устроили» (как противно это слово!), неужели это истинное ее призвание? Она не желает приспосабливаться. Хочет жить настоящей, а не книжной, не театральной жизнью. Чтобы не было стыдно... На фронт, в действующую. Пусть он поможет, ведь это же не очень трудно для него. Правда? Мать поймет. Мать все понимает.
В ее голосе звучали слезы.
Беляев был ошеломлен. Вот она, молодость, которая зовет чистые сердца на подвиг. Невдомек им, что подвиг не только на фронте, но и рядом с нами, здесь, в тылу, в однообразной и монотонной жизни этих землянок и учебных полей. Но она пойдет, не задумываясь. Шагнет со сцены прямо в колючую ледяную воду, погибнет от вражеской пули.
Наташа, дотронувшись до его руки, робко спросила:
— Вам тоже тяжело здесь?
— Будет еще тяжелее, если... — Он нашел ее руку в темноте. — Наташа, милая...
Она несмело прижалась к нему, словно ища защиты. Лицо ее было мокро.
— Нельзя вам туда сейчас... Я ведь тоже не сразу смирился. Завтра... завтра же увидишь — и у нас фронт...
Беляев говорил торопливо, словно страшась, что не успеет досказать самого важного.
Она сжала его пальцы. Кто-то позвал ее.
Наташа вернулась в клуб. Он был уже пуст и непригляден. На сцене еще возились машинист и осветитель, выключая соффиты.
Она медленно шла в проходе меж скамей, щеки ее пылали.
Нет, нет, обо всем этом после, наедине с собой, дома.
На другой день Наташа появилась в одной из ротных землянок. Узнав причину ее прихода, командир роты засуетился, приказание следовало за приказанием, и через несколько минут бойцы уже сидели на нарах, ожидая чтеца. Наташу поразило собственное спокойствие, с которым она предстала перед сотней незнакомых ей людей. Потом она поняла, что спокойствие исходило от книги, которая была у нее в руках. Ей придется читать. Этим ограничена ее роль.
Увидев убранство землянки, аккуратно заправленные постели, треугольнички полотенец, выложенные на сплошной синеве одеял, она не сдержалась.
— Как у вас чисто!
— Чисто, а як же, — откликнулся пожилой боец с темным и большим, точно высеченным из камня лицом.
— Вы с Украины? — спросила Наташа.
— Мы с усюды, — улыбнулся боец. — Интернациональная рота — десять национальностей. Так что вы, будь ласка, товарищ разведчик Тоня, читайте на десяти языках.
Наташе вдруг захотелось прочесть им то, к чему она не готовилась, но что на всю жизнь осталось в памяти с детства. Пусть это отсутствует в принесенной ею книжке и, быть может, не значится в плане агитационных бесед, но ее уже повлекло к этим полноводным берегам, и она тихо, как бы про себя, заговорила:
— «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Незашелохнет, не прогремит...»
Бойцы засмотрелись на светловолосую девушку, которая нежданно-негаданно появилась перед ними в полутемной землянке, пахнущей сыростью, и вдруг открыла им волшебную картину родной природы. Она произносила знакомые слова, неотрывно глядя в расширенные глаза пожилого украинца, и видела, что читает нужное, близкое и понятное.
— «...И чудится, будто весь вылит он из стекла и будто голубая зеркальная дорога без меры в ширину, без конца в длину реет и вьется по зеленому миру...»
Нет, не только о полоненном ныне Днепре читала она сейчас. Словами поэта она говорила о Родине, о России. И сознание того, что враг посягнул на эту сказочную реку, величественно текущую по зеленому миру, на поэзию и свободу родной страны, на ее собственную молодость и счастье, на торжественность институтских экзаменов, где всего лишь два года назад она произносила эти же слова, — сознание всего этого делало ее речь взволнованной и сильной.
Она кончила читать, а бойцы продолжали сидеть неподвижно. И пожилой боец вдруг сказал:
— Да, товарищ библиотекарь, этот язык всем нам понятный. У нас на Криворожье, между прочим, Саксагань протекает. Она, конечно, поменьше Днепра, до книги, ясное дело, не попала, но люди говорят, что под нею великие залежи рудные имеются, а это для человека знаете какое богатство? И вот это все тоже оказалось у врага в лапах. Трудно нашей стране без руды. Снаряды, пушки, танки, пули и даже вот это перо, которым писарь наши разные фамилии записывает, — это же есть руда, важное дело.
— Что ты заладил? — перебили его. — Человек с книжкой пришел работу проводить, а ты свое!
— Я делюсь впечатлениями, — с достоинством ответил он и обиженно замолчал.
— Нет, нет, говорите, я прошу вас! — горячо заговорила Наташа. — Это очень все нужно, прошу вас, говорите. Пусть расскажет, — попросила она всех.
— Что ж, — произнес криворожец, большое лицо которого и сейчас, казалось, носило на себе следы красноватой рудной пыли, — я вот знаю нашего Алексея Ильича, нашего молодого таланта товарища Семиволоса. Мы с ним на одном руднике бурили. Ну, я моряк. — Он приподнялся с нар, могучий, широкоплечий. — Я пошел на корабль, в Балтфлот. Когда вы еще малыми ребятами были, я кочегаром плавал. Как Зимний брали, я помню... А ныне трое моих сынов — Петр, Андрей и Алексей — убитые на фронтах. Петр в разведку ходил, убит. Андрей под танком погиб. Алексей пропал без вести. — Он помолчал и, видя, что его слушают, продолжал уже спокойнее: — Алексей Ильич уже обурил руду на полгода вперед. Так, когда взрывали его шахту, этот депутат, этот новатор, этот большой человек плакал, как ребенок... Я читаю в газетах — нынче он на Урале, наш Алексей Ильич, все бурит. А нам воевать. И вот слушал я описание Гоголя и ваше представление — и вспомнил всю нашу жизнь с моими детьми да с Алешей Семиволосом и понял: не может оно быть иначе, как оно было, потому что зачем же тогда Советская власть, река Днепр, как зеркало, товарищ Семиволос... И тому подобное. Я не скажу... Конечно, могу умереть. Это на фронте, конечно, возможно. Но природа же останется! И Советская власть, и криворожская руда, и Днепр, и Гоголь. И дети, понимаешь, останутся. Это же не умирает!..
Он умолк так же неожиданно, как и начал, а Наташа сияющими глазами смотрела на него и на других бойцов. Вот и родилось то, о чем она мечтала: «Не может оно быть иначе...» Не может, потому что слишком глубоко в землю пустило корни шумное и густое дерево нашей жизни.
— Очень хорошо вы сказали! — вырвалось у нее.
— А вы читайте, читайте еще.
И она стала читать о том, как на заре, среди снегов, в русской деревушке умирала девушка Зоя. Светлые ее глаза последний раз смотрели на мир, вобрав в себя всю зимнюю прелесть русской природы, первые лучи морозной зари, заалевшей на востоке. Туда, на восток, обратила свой взор она в последний раз. Там, далеко, кипит жаркий труд ее Родины, там Москва, необъятная страна, знакомые улицы, подруги, мама, тетрадки. Быть может, в этот морозный рассвет рота выбегала из землянки на физзарядку, люди оглашали ночь смехом, шутками, прибаутками, делали гимнастику, разгоняя остатки сна, умывались, завтракали. И как раз в ту минуту, когда не стало самой преданной, самой чистой девушки на земле, в роте не притихли, не сняли шапок — не знали о таком горе...
Бойцы сидели молча. Тишину нарушил дневальный.
— Приготовиться на ужин! — рявкнул он.
Бойцы уже гремели котелками и кружками, готовясь к построению, возвращаясь к будничной жизни из того далека, куда завела их Наташа.
— У вас часто бывают такие беседы? — спросила Наташа пожилого солдата.
— Как вам сказать, барышня, — неожиданно улыбнулся тот. — Вчера, например, тоже концерт был. Только по другой линии.
— По какой же линии? Я хочу все знать о вашей жизни.
— Не всегда мы красивые, как сегодня, и не всегда хорошие, дивчина хорошая. Иной раз такое сделается, что и рассказывать нехорошо... Ну, ладно. Я говорил вам, сдается, насчет простыни. Вчерась, выходит, постелили новое бельишко, а старшина наш возьми да и засни днем с сапогами на простыне. А тут откуда ни возьмись командир бригады. Уж что тут было, аж выговорить трудно. Лычки ему приказал снять. Да двадцать суток сплеча рубанул. «Люди, говорит, умирают в великой душевной чистоте за Родину, а ты, говорит, старшина, хозяин роты, пакость такую допускаешь». И все в таком роде. Ну, прощевайте, заходите к нам почаще, развеселите душу хорошим словом.
