Мария Костоглодова - Это было только вчера...

— Ну-ну… — встала между ними Муся Лапина.

Михаил отстранил ее, велел выйти из класса остальным. За плотно прикрытой дверью не раздалось ни звука. Муся бросилась в учительскую.

Когда задыхающаяся Ирочка вбежала в класс, там сидел один Бурцев — бледный, с подрагивающим веком.

В кабинете завуча окно закрывалось только на время метели. В жару и стужу оно было распахнуто, и, если он кого-либо вызывал к себе, это называлось «идти на ледяную вахту». Сегодня выдался удивительный день. Ломилось во все щели солнце, словно ему было мало просторов Вселенной, своего необъятного царства в вышине.

— Вы меня вызывали, Николай Николаевич?

Дина держалась за ручку двери, как бы надеясь, что сейчас он скажет: «Нет, не вызывал», и она обрадованно прикроет тяжелую, обитую коричневым дерматином, дверь.

— Заходи, Долгова.

Завуч трижды поправил пенсне, провел рукой по вьющимся волосам, медленно закрутил ручку-самописку, встал из-за стола. Разговор предстоял серьезный, Дина видела это по его движениям, по его сдвинутым бровям. «Неужели и он — о Ляльке?» — испуганно подумала она. Вчера ее спросила Ирочка, верит ли Дина в сказанное Бурцевым? Дина вспыхнула, грубо отрезала: «Поверит в такое разве что гадина!» — «Но класс объявил Ляле бойкот». — «Десять человек — не класс. И не надо об этом, слышите?»

У Ирочки были разные недостатки. Написав на доске предложение, она слизывала мел с пальцев — с каждого в отдельности, а потом со всех вместе, будто играла на губной гармошке; она смеялась с закрытым ртом и потому смех у нее получался неестественным, сдавленным; она не по летам молодилась — носила слишком открытые платья… Но достоинств у нее было больше. Прежде всего, Ирочка никогда не вызывала родителей, как бы и кто ни провинился. Она умела говорить с набедокурившим сама, и говорить так, что результат был значительней, чем наказание отца или слезы матери. Она редко обращала внимание на тон, каким с нею разговаривали. Тон — не всегда проявление грубого характера. Чаще всего он отзвук состояния, в котором находится собеседник. И Ирочка искала причину неуравновешенного состояния, а не отчитывала за неуравновешенность. На Динино «Не надо об этом… Слышите?..» она спокойно ответила: «Хорошо. Не будем». И потом Дину весь день, всю ночь грызла совесть: зачем она крикнула и почему не пожелала высказать Ирочке того, что думает?

«Если он заговорит со Мной об этом, — сказала себе Дина, тревожно наблюдая за медлительными движениями завуча, — я останусь совершенно спокойной. Я должна быть спокойной».

— Ты садись, Долгова, садись. Вот представь: вызывал тебя — знал, как поведу разговор. А пришла ты — и вдруг мне стало трудно спрашивать.

«Ему известно, как я ответила Ирочке», — подумала Дина и промолчала.

— Ты давно дружишь с Куликовой, — произнес завуч, сняв пенсне. — Ты девушка мыслящая, наблюдательная. Мимо тебя не могло бы пройти что-нибудь недозволенное в дружбе Ляли и Шуры. — Он перехватил Динин взгляд и поторопился предупредить взрыв. — Я не требую от тебя фискальства, предательства. Я хочу понять: к чему Бурцеву понадобилось грязнить свою подругу?

— Зачем вор ворует? Убийца убивает? Подлый подличает?

— Ты и раньше считала Бурцева вором, подлецом?

— Для таких, как Бурцев, нужен случай, чтобы раскрыться.

— Что же произошло между Бурцевым и Куликовой?

— Не знаю.

Завуч надел пенсне, покачал головой:

— Тебя не волнует, что большая часть класса не разговаривает с Куликовой? Бурцеву поверили.

— Моя бабушка говорит: «Худое слово на орлиных крыльях поднимается, доброе — на черепахе ползет».

— У тебя мудрая бабушка. Но она не помогла тебе…

Дина вскочила:

— Стало быть, вы верите? Вы верите гнусности, которую придумали из мести, зависти, ревности? Говорить о благородстве Гарибальди, непримиримости Суворова, честности Маркса — одно, а верить в благородство и честность живущего рядом — другое? Разрешите уйти, Николай Николаевич?

— Сядь.

Дина стояла, сжав рукой спинку стула, с напряженно вытянутой шеей, и Николай Николаевич понял, чего ей стоило не выбежать из кабинета.

— Сядь, — мягко повторил он и, поднеся свой стул к ее, сел первым.

Дина нехотя опустилась рядом.

— Я что-то не так сказал, извини. Но Лариса пользуется неограниченной свободой дома, нам это известно. У нее никогда не бывает контроля, который бы предупредил ее ошибочный шаг.

— Она — сама себе контроль.

— В семнадцать лет собственный контроль может подвести, Дина. Когда тебе будет тридцать, ты поймешь. Ты, кажется, собираешься после десятилетки в педагогический? Значит, и у тебя случатся трудные моменты в практике, чрезвычайные происшествия, столкновения с личностями. И ты подчас станешь в тупик: как поступить? И ты будешь искать ответа на свои сомнения, колебания — в ребячьей среде, в тех, кому веришь, на кого не раз опиралась. Я намеренно не вызывал к себе ни Бурцева, ни Куликову. Я не рассчитываю на их откровенность, но ты мне должна объяснить… объяснить ради той же Куликовой. Бурцев позволил себе подлость, даже если сказал правду.

— В том-то и дело, что неправду. Он из ревности. Лялька перестала с ним дружить. Ну, может человеку понравиться другой? Мы с вами будем видеть в этом другом одно смешное, а кто-то его полюбит. Или вы считаете, что в десятом классе любовь — бессмыслица? Ее не должно быть?

— Не считаю.

— Тогда поймите… Лялька полюбила. Неважно — кого. И честно сказала Бурцеву. А он… Если хотите, бойкот надо объявлять ему, а не ей.

Дина мертвой хваткой сцепила пальцы рук, они даже побелели. Николай Николаевич осторожно разжал их, дважды похлопал по ним своей шершавой ладонью (ладони у него были шершавые, потому что он на всех воскресниках работал киркой и лопатой, а с весны пропадал на пришкольном участке), он похлопал по Дининым пальцам, как бы прося Дину не горевать, он — завуч — все понял, он теперь во всем разберется.

— Иди, Долгова. Я тебе благодарен.

И Дина, выходя от него, подумала, что так разговаривать с учениками она, вероятно, никогда не сможет, что учителем надо родиться, тогда не страшны ни чрезвычайные происшествия, ни трудные характеры, ни резкие слова. Если после разговора с преподавателем кажется, что с твоих плеч свалили беду, — разговор был настоящим, ты запомнишь его, пронесешь через всю жизнь.

Поначалу Шурка Бурцев решил не идти на заседание бюро. Нужно — пусть разбираются без него. Но, подумав, пришел к выводу: так будет хуже. Он шел в школу, не торопясь, засунув руки в карманы, с независимым видом, убеждая себя, что плюет на эту историю с высоты двадцать пятого этажа. На Рождественской улице мальчишки гоняли футбол. Шурка остановился, поглазел, принял головой летевший на него мяч, улыбнулся подбежавшему большеротому вратарю, зашагал дальше. В глубине души было муторно, в желудке пусто (утром он проглотил только один пирожок). Но даже себе Шурка не признавался в истинной причине своего удручающего состояния.

«Как же, необходимо собираться в воскресенье!» — по-стариковски брюзжал он, словно речь на бюро комсомола должна пойти не о нем, а о дяде с улицы, и у него, Шуры Бурцева, отнимают на пустые разговоры время. Но чем ближе подходил он к школе, тем неуверенней чувствовал себя. Откроют сейчас трепотню, только успевай хлопать ушами. Конечно, он ни в чем не признается, но выдержать их натиск…

Почему он не сделал вид, что Лялькина измена тронула его за пятку? Чего он добился, придумав чудовищный вымысел? Унизил Ляльку? Нет, он унизил себя. Оторвал от Ляльки Бугаева? Нет, сблизил его с ней. Чем может все это кончиться? А если дойдет до отца? Отец никогда Шурку не наказывал, но огорчать его не хотелось. Отец помногу часов сидел у мольберта. Он считался с Шуркиным мнением, звал смотреть эскизы к картинам, допытывался, как выглядит фон, живут ли глаза, схвачено ли настроение. О картинах отца печать, как правило, отзывалась хвалебно, но не за это уважал Бурцев своего «старика», а за его человечность. Отец не имел привычки повышать голос, бросал любую спешную работу, если ему говорили, что кто-то в нем нуждается.

Подрастая, Шурка спрашивал себя: почему отец вторично не женится, почему поселился в семье брата — шумной, многолюдной, состоящей из сплошных хохмачей и насмешников? Все они — от дяди Коли до его холостяков-сыночков и дочерей-вдовушек — обтесывали Шуркин характер, как камень, придавая, каждый на свой манер, себе подобную форму. Им история, в которую влип Шурка, пожалуй, доставит удовольствие: появится мишень для острот. Но отцу… Шурка помнит, как, рассказывая о покойной матери, отец сказал: «Я полюбил ее, и этого было достаточно, чтобы ни себе, ни другим я не позволял ее обидеть». Да, отец не простит ему случая с Лялькой.