Прошло немного времени, и от команды к калитке вернулся старшина Горбатов:
— Иван Ефимович, там одному раненому плохо, надо бы ему помочь.
Ведров вопросительно посмотрел на дежурную. А та, улыбнувшись уголком рта сказала:
— Ладно уж, доктор, идите. Им там всем плохо. Да лечите их побыстрее и получше.
Ведрову стало неловко за разыгранный обман. Он понял, что женщина догадалась об их проделке давно. Он как-то по-домашнему, извиняющимся тоном, тихо сказал:
— Спасибо. Хорошая вы…
Теперь команда была в сборе. Решили садиться в первые три вагона, потому что они будут самые дальние от вокзала и к ним люди на посадку прибегут в последнюю очередь. Рассчитали, где будет стоять паровоз, где двери вагонов. Определили, кто кому будет помогать садиться в вагон, кто занимать места.
Словом, диспозицию разработали по всем правилам военной науки.
Наконец подали пустой пассажирский состав, и раненые, несмотря на их недуги, оказались в вагонах одними из первых.
Но мало было занять места. Их надо было сохранить.
Людей в вагонах все прибавлялось: сверху донизу на всех полках сидели люди. Люди стояли в проходах вплотную друг к другу, а между человеческими телами — чемоданы, чемоданчики и разные вещи. Многие из пассажиров с оружием. Никто не спрашивал билетов, проверить их было невозможно. Желающие уехать все прибывали, но наступил момент, когда уже нельзя было войти в вагон и невозможно выйти из него. Стоял невообразимый шум: люди разговаривали, ругались, смеялись, и все это одновременно.
Состав простоял на станции до вечера: прокатилась через него воздушная тревога, прогремела зенитная стрельба, прогудели моторами невдалеке немецкие самолеты. Однако на этот раз станцию не бомбили. Как всегда при воздушном налете, в неуправляемой массе людей оказались и паникеры, которые, побежав, потянули за собой менее стойких. В вагонах народу поубавилось, дышать стало легче. Пассажиры начали устраиваться всерьез и надолго. Начало темнеть, и состав тронулся. Ехали коммуной, сухой паек, что взяли в части, имеющиеся деньги сложили в общий котел. Всем командовал Ведров. Он определял не только перевязки, но и наряд: кому дежурить, кто идет за кипятком, а кто — за покупками. Однако, как ни растягивали наличные запасы, в конце пути ехали голодные: ни сухарей, ни денег.
Наконец прибыли на новое место. Но их тут никто не ждал. Руководство запасного полка не знало, когда, кто, откуда, каким числом и транспортом прибудет к ним. Принимали по командировочным предписаниям и без оных, с документами и даже без таковых. Летчики и штурманы, инженеры и техники, политработники и всевозможные авиаспециалисты, каждый со своей ношей успехов и горя, радости и злости, с верой в будущее и с сомнениями, одиночки и целые группы — все с большими трудностями размещались в уже переполненных казармах и переделанных под жилье конюшнях. Устраивались, объединялись во временные подразделения и брались на скромный тыловой кошт.
Наконечный не пошел со своими подчиненными в общий городок Он не захотел, чтобы люди, знающие друг друга, растворились в остатках других частей и потеряли свое лицо как организованная часть, имеющая свои традиции, свои боевые заслуги, свое обагренное кровью боевое знамя, свои могилы и свой счет с фашистской армией.
Руководство полка, командиры надеялись, что, сохранив свою автономию, они получат преимущество в будущем: в очередности формирования, получения самолетов и пополнения.
Полк разместился на отшибе в давно заброшенной небольшой барской усадьбе.
Высокий холм, господствуя над всей местностью, верблюжьим горбом врезавшись в подковообразную долину, нес на себе у самого откоса небольшой двухэтажный каменно-деревянный белый дом, сзади которого уже ближе ко второму, заросшему лесом угорку, располагались помещения для прислуги, небольшая конюшня и флигель.
С севера от холодных ветров постройки были защищены лесистым косогором, а на юг и юго-запад открывался чудесный пейзаж: веером разбегались деревенские дома, смыкаясь в отдалении с постройками городского типа, еще дальше железнодорожная станция, а за нею степь до горизонта. По выпавшему свежему снегу далеко виднелись железная и шоссейные дороги и безлесые поля. От ближней околицы деревни серпантин проселка поднимался к гарнизону полка, связывая партер с балконом в одно целое.
Усадьба разрушалась временем, дождями, солнцем и ветрами уже многие годы, и людям полка пришлось много поработать, чтобы вдохнуть в умершие постройки новую жизнь. Свершилось чудо: не прошло и недели, а дома ожили. Удивительно, как без ничего неспециалисты вернули к жизни то, что уже считалось давно непригодным. Теперь в старом барском гнезде кипела жизнь. А полк имел все свое: штаб, общежития, казармы, кухню и столовую. В тесноте и холоде, на полуголодном пайке люди не испытывали чувства безнадежности, потому что всех живущих связывала фронтовая дружба, объединяли память о погибших и общая ненависть к врагу.
…У солдата, говорят, дом там, где он положил свой вещевой мешок.
Но в данном случае все себя чувствовали здесь временными жильцами, так как домом считался фронт.
Полк жил московским сражением, докладом Сталина о двадцать четвертой годовщине Октября, парадом на Красной площади, обороной Севастополя и учился.
Занятия по тактике, авиационной технике и другим воинским премудростям чередовались с работой по разгрузке железнодорожных эшелонов на станции.
Вновь судьба свела Осипова, Русанова, Пошивапова, Шубова в одно место, предоставила им возможность объединить свои силы в борьбе с врагом. Из оказавшихся в тылу боевых летчиков Наконечного только сам командир да Русанов прошли заканчивающийся год войны без госпиталей и ранений.
У Пошиванова на лице появилась синяя сыпь сгоревшего пороха и мелких осколков.
Шубов прихрамывал на одну ногу, но это его не смущало. На белобрысом лице с крупными чертами появился шрам, полученный при вынужденной посадке от удара о борт кабины. Видимо, шрам этот его еще беспокоил своей свежестью и стреляющей болью, потому он всегда утром его растирал, а рассматривая в зеркало при бритье, говорил одну и ту же фразу:
— Ничего, шрамы украшают мужчину, если они честно получены.
Само понятие «резервный полк» вызывало у летчиков чувство неудовлетворенности и злости. Хотелось все бросить и уйти рядовыми красноармейцами в действующую армию. Только разъяснительная работа и дисциплина держали людей в повиновении начальникам.
Каждый день в полку начинался и заканчивался сводкой Совинформбюро. Газеты приходили с опозданием на трое суток. Это обстоятельство никого не устраивало, а политинформации не удовлетворяли, потому что всем немедленно хотелось знать, что делается на фронте.
Трудно жилось днем, неспокойно было и ночью, когда сон не мог победить тревожные мысли.
Разве можно было спокойно жить, есть, пить и спать, когда враг двинул на Москву треть своих пехотных и две трети танковых и механизированных дивизий, бросил в бой сотни самолетов? На огромном пространстве, по многочисленным шоссе — Минскому, Волоколамскому, Рогачевскому, Ленинградскому — вражеские танки рвались в столицу, чтобы выполнить секретный приказ Гитлера: «…взять и разрушить Москву до основания, не выпустив из нее ни одного жителя — будь то солдат, женщина, старик или ребенок, — и затопить землю, на которой она стоит…» [4].
Чем труднее и напряженнее складывалась обстановка под Москвой, тем больше нервничали летчики и командиры, тем резче выражали свое недовольство по поводу своего длительного ожидания отправки на фронт. Ведь на полях Подмосковья развернулось главное сражение года, решалась судьба столицы, определялась суть итогов всех предшествующих битв от Баренцева моря до Черного.
Учащенно и напряженно бился пульс железной дороги, которая была видна из окон полковых казарм.
Даже по этой одной ниточке, находящейся в поле зрения полка, можно было судить о том, как идут дела на фронте и в тылу.
