«Хайра, мадяр!» — будто бы с этим призывным кличем «Вперед, мадьяры!» Витязь-Локутушнандер повел солдат своих на партизан в атаку, но очередью пулеметной был срублен наповал. Такой слух исходил от самих мадьяр. Для того чтобы гибель своего генерала, командира венгерской дивизии, гляделась героической.
Полицаи же тайком распространили другое. Командир венгерской дивизии был убит партизанским снайпером на своем командном пункте в ходе карательной операции против партизан, где-то в лесу, за Каменкой-речкой.
И под вечер того же дня, когда остатки мадьяр из лесов вернулись с убитым своим генералом, — пьянка у них началась! Пили тихо, печальную тризну справляя по командиру дивизии.
А на утро другого дня в порядок себя привели и на машинах немецких уехали, чтобы гроб с телом бывшего комдива на родину отправить.
С торжественных тех похорон мадьяры вернулись под изрядным хмельком: тишину и покой душа уже отвергала!
И загудела пирушка разгульная!
Разделились мадьяры на солдат и офицеров. Шумно гулянье пошло! Песни кричали! Смеялись и опьянело ржали! Потом началась перебранка и поднялась стрельба, когда пьяные глотки «Хайра, мадяр!» заорали.
Тогда из двух двухэтажных домов они вышли на воздух!
И первым делом собак постреляли, которые к ним во дворы забегали и поживу искали в мусорных ямах, что были при кухнях походных.
Потом по домам пошли. Девушек стали хватать, молодых и пригожих женщин. И всех, кто им попадался, силой в казармы тащили. Попутно каких-то старух пристрелили, что бросились дочек своих защищать.
Женщин они отпустили попозже, потому что под окна мадьярских домов с ревом и плачем нагрянули дети и с ними старухи бесстрашные!
И плакали бабы, глаза вытирая стыдливо, когда от мадьяр выходили к детям.
А Тамару-красавицу, внучку бабки Ефремихи, офицеры не выпустили, а после себя солдатам отдали. А солдаты-мадьяры ее в баню с собой увезли. И только к вечеру, на другой уже день, привезли полумертвую и в бабкину хатку внесли на конской попоне вонючей.
У оконца той хатки приземистой она и лежала. И на лицо ее бело-бумажное все приходили смотреть прямо с улицы. А потом умерла.
С Тамарой округа прощалась в Троицкой церкви, где ее отпевали в белом гробу.
— Як царевна, красавица наша! Уся в белом и в белом гробе!
— Это ж Колесник хромой сделал краску из творога с известью.
— Девку какую угробили, живодеры «мадярские»!
— Богородица-Матушка наша, помоги партизанам бандитов мадьярских угробить! Чтобы вражьи злодеи ни путей, ни дорог из наших лесов да болот не нашли. Чтоб в болоте том каждому жаба дала цы-цы!
И прокляты были мадьяры в день тот многажды раз!
А на утро другого дня, после тех похорон и шумной попойки, мадьяры в леса ушли с пулеметом «максимом» на каждой повозке.
И люди глядели им вслед с хозяйскою жадностью: им было жалко повозок добротных и красавцев коней.
Сколько мадьяр возвратилось из леса — не видел никто.
Так бесславно пропала в лесах, под Новозыбковом-городом, мадьярская банда карателей и ее командир, генерал Витязь-Локутушнандер.
…Подошли машины за кирпичом и щебенкой, и Валерик Фрица разбудил.
Когда по записке начальника лагеря машины загружены были и тут же ушли, Фриц опят сел под стену в тенек и притих.
— Фриц, ты когда-нибудь видел мадьяр?
Фриц молчит.
— А я видел мадьяр настоящих. И знамя ихнее видел, когда они за гробом генерала шли. По улице Красной гроб везли прямо в собор. Ленька-полицай сказал маме, что это лафет орудийный, а не повозка, на которой гроб везли. И коня вели. И знамена несли. Одно было знамя мадьярское, а другое — фашистское, ваше! Красное тоже, как наше, только свастика в белом кругу.
Бабушка Дуня сказала, что его повезли в собор отпевать, а потом самолетом в Мадьярию, потому что тот Витязь был князем… А сзади шли строем солдаты…
— Эскорт, — Фриц уточнил.
— Фриц, а почему так бывает, когда не стреляют и не бомбят, и ничего не горит, когда все хорошо, то и немцы красиво шагают, и даже мадьяры красивые. А когда начинают стрелять и бомбить, то становится страшно и хочется тоже стрелять! Когда долго бомбили, то мы с Лешкой под печкой сидели. А под печкой пылища! Все трясется и вот-вот обрушится, все на тебя. Земля тоже трясется… А ты знаешь, как страшно ждать, когда бомба свистит! Будто она на тебя летит и вот-вот своим взрывом накроет.
Дед Кондрат говорил: «Когда ухнет и печка подпрыгнет, это значит, опять пронесло! И скоренько читай «Отче наш», чтоб успеть дочитать до того, как опять засвистит!»
Так противно свистят ваши бомбы немецкие! А наши как ветер шумят, но все равно очень страшно. Нас бомбили и ваши, и наши…
Немцы бомбили нас ночью, железнодорожную станцию только. А больше бомбить было нечего. А бомбы летели, куда им хотелось. И все, что при станции было, — все разбомбилось. Ты же видел… Мы из-под печки когда по утрам выползали, то улицы не узнавали… Вот тогда нам сказали по радио, что Гитлер хотел Ленинград разровнять по земле. А Москву затопить водой! Это что, и подвалы залить? А там же котята ничейные! И собаки! Эх ты, Фриц! Нашел, у кого быть солдатом!
— Братишка, ты есть комиссар, — вздыхает Фриц, не открывая глаз. — Красный, красный, гросс комиссар.
— Фриц, а где ты по-русски так говорить научился?
— Россия…
— Ты как бабушка Настя. Советский Союз для нее — это «сплошная Россия». Убери ноги в тенек, а то сжарятся. Я бы водички подал, да кружка сидит на цепи…
Фриц лениво жует морковку Валеркину и улыбается скупо.
— Фриц, а ты когда в плен сдавался, сам руки поднял или наши солдаты приказали тебе показать «хенде-хох»? Показать «руки вверх»
— Найн «хенде-хох». Ихь вар фервундет, братишка.
— Фервундет, — произносит Валерик, к звучанию слова прислушиваясь. — Фер-вун-дет… А «фервундет» — это что по-русски?
— «Фервундет» — раненый, — Бергер переводит.
«Да, я был ранен тогда…» — вспоминает Фриц июль 1943 года, когда мощная лавина танков и мотопехоты вермахта с Орловского плацдарма, заняв Малоархангельск, рвалась в направлении на Поныри. Сопротивление русских было яростным. Среди личного состава танковых формирований пошел холодный ропот утерянной надежды на победу: в первые три дня боев вермахт потерял чуть ли не половину своей техники…
Фриц машинально кирочкой стучит, очищая кирпичи от старого раствора, а перед глазами проходит его прошлое, когда он еще оставался хоть и раненым, но солдатом Великого Рейха.
Ранили его 14 июля, а на следующий день русские развернули мощное наступление в направлении на Орел. Малоархангельск был отбит, и остатки разгромленных танковых дивизий, бросив раненых и убитых своих камрадов, с боями откатились на исходные позиции.
Он не помнит, как среди раненых оказался на полу классной комнаты сельской школы. От потери крови он временами проваливался в обморок и на все, что с ним происходило, смотрел глазами наблюдателя стороннего. Вот он видит себя на голом полу навзничь лежащим. Голова его в танковом шлеме. Штанина на левом бедре распорота, и выступает оттуда обмотка бинтов с пятном проступившей крови, хищно облепленной мухами.
А канонада тяжелых разрывов, дальних и ближних боев, глухо колотит по пологу неба и землю трясет бомбовыми накатами, то приближаясь, то затихая. То грохотом вспыхнет внезапным, словно испугавшись тишины возникшей. То в окна воздушной волной шибанет горький запах горящих хлебов.
Когда канонада с особенной яростью сотрясает и воздух, и землю, и кажется, что вот сейчас эту школу накроет смертельным ударом, — все, кто еще в сознании, пробуждаются и замирают, напряженно уставившись в потолок.
Жарко и душно, хоть окна без стекол. Мухи злые и наглые налетели на запах мочи и крови. Неприкрытые участки тела облепляют, лезут в лицо, глаза, нос… Стоны, и тихая ругань, и шепот дыхания спящих. Хочется сразу и пить, и курить, и есть, и сходить по-большому. По-малому все неходячие делают под себя… Теперь уже и по-большому… Оттого тут вонища стоит и мухи навозные…
Скурили березовый веник, что был в пороге. Хоть и смутно, но Фриц это помнит. Какие-то травы курили, снимая со стен. Это было днями раньше, когда с ними был медбрат.
А сегодня, с полудня, канонада боев удалилась куда-то и пришла безнадежность. Кто мог хоть как-то ходить — ушел, не известно надеясь на что. Неходячие — стали ждать. Ждать какого-то чуда или конца неизбежного.
В открытый проем двери видно пожарище черное, уставленное голыми печами с белыми шеями труб в дождевых потеках. Таким теперь стало селение, выжженное немцами при отступлении.
«Сгорело все, наверно, потому, что тушить было некому, или наши не дали», — подумал Фриц. Но, присмотревшись, увидел людей и над трубами дымы, едва заметные в мареве дня.
