– Суда… – услышали мы срывающийся женский голос, произнесший русское слово с афганским акцентом.
Я уловил в нем не меньше волнения, чем у себя. Ага, не только мы, но и нас боятся! Это немного успокоило. По крайней мере, если бы хотели завалить или взять в плен, напали бы раньше и не подсылали бабу: афганцы – не европейцы, они редко используют в своих мужских играх женский пол.
Тонкие и сильные пальцы сжали мой локоть и властно повлекли куда-то по длинному темному коридору, в конце которого тускло светила лампа наподобие нашей «летучей мыши».
Я, как овца, послушно следовал за женщиной, укутанной с ног до головы в черное одеяние, почти полностью сливавшееся с окружающей нас тьмой. К запаху пыли, глинобитных стен, острого кизячного дыма – традиционных для афганского жилища ароматов, добавилась заметная струя косметики. Афганки ей не пользуются. Или здесь для них сделано исключение?
Что это – духи, туалетная вода или просто запах обычного крема, которым пользуются все женщины у меня на родине? Странно, но он успокаивает, делает ближе к этой скользящей рядом со мной женщине в черном. Сколько ей лет? По легкой поступи можно сделать вывод, что не больше двадцати.
Перед нами возникает проем в стене, закрытый плотным покрывалом. Женщина отдергивает его, и мы оказываемся в небольшой комнатке.
В углу ее горит светильник. На полу – ковер. Старенький, потертый, он мне кажется привезенным из опочивальни султана, о котором я читал в детстве в «Тысяче и одной ночи». У стены – мягкая курпача, покрывало, множество подушек.
Медный поднос рядом с курпачой. На нем – высокий кувшин, нарезанная дыня на покрытом узорами блюде, виноград, лепешка. Все. Больше в этой комнате ничего нет. Ничего, кроме меня и ЕЕ, источающей едва уловимый аромат косметики. Аромат женщины, запах любви, от которого я успел отвыкнуть.
У нее лицо покрыто платком. Глаза большие, блестящие, испуганно – любопытные.
– В первый раз с шурави? – пытаюсь звуком собственного голоса ободрить ее и себя.
Она кивает головой. Понимает!
Может, ее я и ободрил, но сам по-прежнему нахожусь в растерянности. Что делать дальше? Ни разу не был с…
Язык не поворачивается назвать ее проституткой. В этой женщине есть то, из-за чего обдолбанные фанатики рвутся на наши пули, надеясь в своем мусульманском раю обрести вечную усладу в объятиях гурий.
Женщина потянула меня за рукав, приглашая садиться на курпачу. Медленно опускаюсь на матрасик. Ее руки скользнули по моим и… тут же, словно крылья, испуганно разлетелись, метнулись в стороны.
Ч-черт! Я по-прежнему, как идиот, вцепился в гранату. Совсем забыл о ней.
Чтобы женщина не приняла своего славянского гостя за законченного труса, я извинительно натянуто смеюсь и сдвигаю подсумки с гранатами и автоматными магазинами по бокам ближе к спине, откладываю в сторону АКС. Откладывать-то откладываю, но делаю это так, чтобы его можно было схватить в любое мгновение.
Хозяйка, пытаясь ободрить меня, мелодично вторит моему смеху, больше похожему на воронье карканье. Ее смех молодой, задорный – совсем такой же, как у наших…
Но этот черный наряд, платок на лице, восточный кувшин на подносе и едва уловимый аромат, исходящий, казалось от всего…
Я ловлю себя на желании ущипнуть собственную руку: не сон ли это все? «Мускус, амбра, розовое масло…» всплывает в голове фраза из читанных в детстве книг по Ходжу Насреддина.
Глаза женщины от смеха щурятся, лучатся едва заметными морщинками. Они ее совсем не портят – задорные, лукавые…
Мой мандраж совсем прошел, становится легко и весело.
Она, по-прежнему не открывая лица, протягивает тонкую, обнажившуюся из широкого рукава, руку с браслетом на запястье, наливает из кувшина в глиняный стаканчик темную жидкость.
Я пью крепленое виноградное вино мелкими глотками – будь что будет! – и краем глаза наблюдаю за женщиной.
Она отдвигается от меня в угол, на самый край курпачи. Понимаю это движение как приглашение. Будь что будет! – протягиваю руку к платку, закрывающему нижнюю часть ее лица. Глаза женщины блестят любопытством. «Гюльчатай, открой личико…»
Интересно. Как ее зовут? Надо потом будет спросить…
Ее лицо все ближе, мои пальцы ощущают тонкий шелк платка и – тепло женщины. Жар женщины, который был, есть и будет вне этого страшного мира со взрывами, автоматами, танками и кровью. Его нет, этого мира. Есть только я и ОНА. Пошла к черту, эта война!
Дикий женский крик, не крик даже – визг, отшвыривает меня в сторону.
Кричит не МОЯ – визжат за стенкой. В коридоре раздается отчаянный топот ног. Хватаю автомат, рву предохранитель: женщины так не бегают – «духи»!
Подскакиваю к проему двери. Скрываясь за стеной, направляю ствол в сторону бегущих. Из полумрака появляется первая фигура. Н-на, сука!
Указательный палец замирает на крючке в самый последний момент, когда фигура, которую уже собирался перерезать очередью, начинает вопить голосом Хуршета:
– Что за херня?! Протас, Грач, что вы тут творите?
Я замечаю отделившуюся от стены голую фигуру Грача с автоматом в руках. Он растерянно оглядывается на меня, вытирает пот с лица (обнаруживаю, что вдоль моего позвоночника скользят холодные струйки) и удивленно выдавливает из себя:
– Да хрен ее знает, чего заорала!
– Да ты… – Хурик начинает бешено хохотать.
Вслед за ним улыбается чернобородый афганец самого душманского вида. Наверное, хозяин этого милого заведения.
Мы ничего не понимаем. В груди вместе с облегчением начинает закипать злость – нормальная реакция обломавшегося мужика.
– Хватит ржать! Объясни, что случилось!
– Дубина! – сквозь хохот объясняет Хуршет взбесившемуся Грачу, – На Востоке мужчина никогда не спит с женщиной полностью раздетым. Она его не должна видеть без штанов: мужчина – хозяин женщины, а хозяин всегда должен быть «при параде». А в таких местах, как это, не раздеваются еще из-за простой предосторожности: можно заразу подцепить или фаланга в жопу укусит!
Мы были ошарашены: вот это да! Да какое же это удовольствие?!
Я чешу репу и благодарю небеса, что не успел вляпаться в дерьмо точно так же, как Грач.
– Тьфу! – Вовка обиженно плюется, – Онанизм какой-то!
Он делает попытку снова войти в каморку. Надо полагать, за вещичками. Ответом его невинной попытке звучит повторный отчаянный женский вопль.
Грач, как ошпаренный, выскакивает в коридор, держа в руках свое солдатское барахло. Хозяин борделя заходит в комнатушку и кидает несколько гортанных успокоительных слов. Крики стихают.
Вован отчаянно ругается:
– В мать-перемать, в стоса по истечении поноса!!! – афганский провинциальный публичный дом еще не слышал такого русского мата.
– Все, пора сматываться! – Хуршет прерывает поток высокохудожественной ругани, – Вы тут такой хай подняли, что сейчас все черти «духовские» сбегутся!
Он бросает хозяину несколько отрывочных фраз на дари, тот согласно кивает головой.
Мне совсем необязательно снова заходить в комнату – все вещички, как у добропорядочного римлянина, с собой.
Но все-таки захожу. Она по-прежнему сидит, забившись в угол. В мерцающем свете лампы сжавшаяся фигура женщины кажется мне страшно одинокой и беззащитной перед беспощадным миром. Он снова разбил иллюзию защищенности под крылом любви. Пусть даже случайной.
Ее лицо в тени, и я не вижу выражения глаз. У меня ощущение, что теряю, уже потерял нечто большее, чем случайное обладание женщиной. Потерял тепло иного мира, про который забыли мы все, и которое вдруг пробилось сквозь толщу взаимного ожесточения, отмороженности войны. Погладило душу, дав несбыточный шанс возродиться для другой жизни.
Мне хотелось взять ее на руки, унести отсюда. Куда?!
Я так и не узнал ее имени, не увидел лица.
Всю обратную дорогу мы молчали. Хуршет больше не смеялся, догадываясь, что творится в наших душах. Грач зло и обиженно сопел. Я…
У меня щемило грудь, и кружилась голова от непривычного состояния охватившей душу нежности. Я несколько раз отчаянно мотал головой, чтобы избавиться от нее. И только, увидев посты нашего батальона, усилием воли стер с души случайно залетевший туда росток ненужного на войне чувства.
Задвинул, как под тяжелую гробовую плиту. До лучших времен.
20.
Из дневника старшей медицинской сестры Светланы Горбуновой.
"Сегодня впервые за последние месяцы приснился Афган. Будто наш полевой госпиталь по ошибке накрыли свои же «грады».
Я мечусь среди разрывов, палаток, сносимых взрывной волной и вспыхивающих, как свечки. Кругом кричат, матерятся, стонут раненые, зовут меня на помощь. Мимо бегут какие-то солдаты, я пытаюсь их остановить – безуспешно. Я реву, как последняя дура (сплю и чувствую, что реву – подушка мокрая), тащу в укрытие солдатика с оторванными ногами, и вдруг – вижу Сергея.
