Уединившись за дальним столиком в буфете, благо у каждого из нас было свободное время, мы наговорились всласть. Оказалось, что Кобец не заочник, как я, а уже успел закончить академию и учится в адъюнктуре. Преуспел он, по сравнению со мной, не только в науках, но и в званиях: уже подполковник, а я все еще майор.
Нет, я не испытал зависти, наоборот, откровенно порадовался за него. А Кобец с первой же минуты встречи явно не скрывал чувства превосходства надо мной. Отдав дань удивлению, почему я, по складу характера сугубо штатский человек, остался в армии да еще перешел на политработу, Кобец поведал мне о своем великолепном служебном пути — в академию он пришел с должности заместителя командира полка. Кобец посочувствовал мне, что я, вот уже который год, сижу на той же должности, на которую меня определил еще покойный Рязанцев.
Мои слова о том, что расти можно, не только двигаясь по должностной лестнице, а и находясь на одной должности, не показались Кобецу убедительными. Он сказал мне: «Как ни говорите, а успех на военной службе определяется продвижением в званиях, и только так». А потом поглядел мне в глаза добрым взглядом и высказался: «Откровенно скажу, при всех ваших достоинствах вам мешает в службе ваша чрезмерная покладистость. К себе вы строги, а вот к подчиненным — недостаточно. По крайней мере, таким я вас знал в батальоне. При таком подходе к людям, за которых вы отвечаете, вы всегда останетесь на вторых ролях. Поменьше будьте опекуном, побольше — начальником. Если хотите выдвинуться, проявляйте твердость, нетерпимость к малейшим ошибкам и отклонениям, покажите свою высокую принципиальность. Будьте беспощадны, прямо скажу! Это будет полезно для дела и, прежде всего, для вас самого. И чтобы такое ваше поведение было хорошо видно со стороны. А будете тихим да ко всем добрым — так и останетесь на прежней должности. Сколько вы на ней, уже пятый год? Многовато… Выдвигаться пора. Способности у вас есть, а не используете…»
Я перебил его: «Если и есть у меня способности к работе, я думаю прежде всего не о том, как использовать их для выдвижения, а о том, как применить их для работы. А выдвижение — что же, работа сама выдвинет». «Вы альтруист!» — усмехнулся Кобец. «Альтруизм — противоположность карьеризму», — ответил я на это. Кобец понял мои слова как намек. Дальнейший разговор наш потек вяло, расстались мы довольно холодно. Потом мы еще раза два встретились в коридоре академии, но желания поговорить по душам оба более не обнаруживали.
А все-таки, признаюсь уж сам себе, я тогда завидовал Кобецу: академию кончил, адъюнкт, скоро, наверное, полковником будет. Аттестации у него по предыдущей службе были, вероятно, самые отличные.
Я не ошибся. Немного погодя, в случайном разговоре, там же, в академии, с одним из прежних сослуживцев Кобеца я узнал, что из части, где Кобец служил, его отправили на учебу в Москву с самой блестящей характеристикой: командир полка очень хотел, чтобы Кобец уехал и вместо него прислали другого — кого угодно, только другого.
Академия, академия… Хотя только гостем, и притом нечастым, был я в твоих стенах, но годы, связанные с тобой, оставили в душе глубокий и теплый след. Именно ты научила меня понимать мою профессию как искусство, как творчество и заставила еще больше полюбить ее. Если бы не ты, если бы не обязанность регулярно держать перед тобой ответ, — разве нашел бы я, захлестнутый служебной текучкой, так много времени, чтобы вдумчиво поработать над книгой, поразмыслить над мудростью ленинских истин, разобраться, как строен должен быть ход мысли командира при разработке им плана боя и в самом бою? Разве хватило бы у меня времени и сил, если бы не взял я на себя нелегкую ношу заочника, на то, чтобы постигнуть глубины психологии, логики и других наук, так нужных для понимания души человеческой? Конечно, я старался бы все это постичь в порядке самообразования, но боюсь, что таким путем не смог бы узнать и доли того, что узнал за годы учебы в академии. Строга она была ко мне, как и к другим, не миловала и за малую промашку на экзаменах, но спасибо ей за эту строгость.
И спасибо Рине, что, несмотря на все наши семейные беды, она настояла, чтобы я все же снова поступал в академию. Что с того, что провалился на первых экзаменах! Это только прибавило мне настойчивости. На будущий год, когда держал на заочное, — меньше четверки ни по одному предмету не получил.
Как хорошо понимаю я тех молодых офицеров, которые, едва успев начать службу после окончания училища, уже мечтают о том, как через некоторое время обретут право поступить в академию. Некоторые сразу же, чуть ли не с первого дня службы в части, начинают готовиться к этому, и обычно у таких торопливых ничего не получается: служба на первых порах требует отдачи всех сил, на подготовку к академии их не остается. Но усваивают эту истину часто уже позже, только в процессе личного печального опыта, и, если советуешь подождать с академией, такой совет далеко не всегда принимают. Не исключение, оказывается, и лейтенант Макарычев из полка Рублева.
Недавно, когда Бахтин по своим комсомольским делам собрался туда, я, помня об этом горемычном лейтенанте, попросил Бахтина разузнать, как обстоят у него дела. Вернувшись, Бахтин рассказал мне, что взвод Макарычева в последнее время опять на довольно хорошем счету. Пострадавший на переправе бронетранспортер уже давно отремонтирован, и теперь на нем водителем тот самый Ладушкин, с которого при мне Левченко и Бакрадзе взыскивали за самовольную отлучку. Ладушкину служится спокойно, и он уже не так жаждет увольнительных, как раньше.
Бахтин рассказал также, что, когда кончился срок взыскания Ладушкина, тот был отпущен в город для урегулирования своих семейных дел. Элю он с новеньким свидетельством о браке отправил обратно в родной город — не в малой связи с тем, что его родители все же сменили гнев на милость, узнав о предстоящем появлении внука или внучки.
Через несколько дней после этой полученной от Бахтина информации я и сам побывал в полку Рублева, заглянул и в батальон к Левченко. Там мне, во время перерыва между занятиями, встретился лейтенант Макарычев.
Даже обрадовался, увидев меня. Я отвел его в сторону и, не как начальник, а просто уже по праву старого знакомого, спросил:
— Ну как, уладили разногласия с женой?
— Нет еще… — как-то сразу погрустнев, ответил Макарычев.
— Что, не удалось помириться? Или не получается с разводом?
— Да я сейчас с ним пока не спешу…
По тому тону, которым были произнесены Макарычевым эти слова, я догадался, что первая горячая обида на жену у него, пожалуй, прошла. Может быть, он, преодолев горечь ревности, надеется, что ему еще удастся восстановить отношения с нею? Ведь любить — это значит и уметь прощать. А уметь прощать — значит уметь понимать… От всей души хочу, чтобы этот лейтенант был счастлив с женой, чтобы она, если это окажется для нее возможным, осталась с ним. Но мне почему-то кажется, что лучше ему рассечь узел разом, чем пытаться развязать его. Уж очень далеко все зашло у них, слишком туго затянулось.
Но я не высказал Макарычеву этого. Если двое не могут решить, вязать или рвать им то, что как-то соединяет их, бессилен в этом любой третий, как бы ни был он мудр. Никакой сторонний ум, никакая электронно-вычислительная машина не разберутся в логике чувств, связывающих двоих. Может быть, ее и нет, этой логики-то, есть только чувства? Больше я ни словом не обмолвился с Макарычевым о его отношениях с женой и повел с ним речь совсем о другом, о его служебных делах.
Когда наш разговор подошел к концу и я уже собрался попрощаться с лейтенантом, по выражению его лица я понял, что он хочет поделиться со мной еще чем-то, но не решается.
— Вы что-то хотите сказать мне? — спросил я его.
— Есть у меня один вопрос… — Макарычев замялся. — Скоро у меня кончаются три года службы после училища…
— Намерены в академию?
— Да. В бронетанковую. Если поступать в этом году, то уже пора подавать документы.
— Так за чем остановка?
— Нужна характеристика с места службы. Комбат мой согласен дать. А когда он об этом с командиром полка говорил, тот наотрез: «Никаких академий. Рано».
Узнаю Рублева. Крут, как всегда.
— Вы хотите, чтобы я поговорил с вашим командиром полка?
— Не знаю… — Макарычев опустил глаза, щеки его порозовели. — Мне неловко просить вас. Я хотел с вами посоветоваться…
— Знаете что? — как можно более мягко сказал я. — Ведь в Москве не только академия, а и ваша жена, с которой у вас все еще так сложно. А это едва ли поможет вам спокойно держать экзамены. Да и с характеристикой непросто. Не лучше, ли вам поехать на будущий год? К тому времени, будем надеяться, и ваши семейные проблемы разрешатся. В ту или иную сторону, но разрешатся.
— Но терять целый год…
