– Мои люди организовали покушение на него?! Когда? Где? – Она заметила улыбку на его лице.
– Две недели назад, когда он поехал в Чачак или, может, в Кралево, точно не знаю… Один его охранник ранен, другой погиб… А его пуля даже не задела.
– Да. Вот так… – он подавил вздох и пожал плечами.
– Наши сейчас перешли на строго нелегальное положение, вокруг столько предателей и трусов. Знаешь… Боже, хоть бы это было правдой, я слышала, – она зашептала еще тише, – что Милутин и Райко что-то готовят в связи с тобой! – Она тут же пожалела о своих словах. Его усталые глаза сверкнули, а пальцы правой руки сжались в кулак. – Я не знаю, что именно они собираются делать, но это должно произойти сегодня ночью. Сегодня ночью или никогда. – Она встала с кровати, опустилась на колени, перекрестилась и несколько минут оставалась стоять так, с лицом, обращенным наверх, к тюремному небу – потолку. Потом встала, не отряхнув подол, села рядом с мужем, прижалась к нему и зарыдала во весь голос.
– Не надо, душа моя, не надо, – пытался он успокоить ее дрожащим голосом. – Ты так тяжело дышишь, как будто с трудом. Сходи завтра к врачу, прошу тебя.
– Гады! Преступники! – обеими руками она комкала носовой платок.
– А что с Радмилой?
– Жива. И просила крепко обнять тебя. Ты действительно был ей как отец. Она всегда, да ты и сам это знаешь, считала, что мы с тобой одно целое.
– Знаю, знаю… Поцелуй ее. Жаль, что я так и не познакомился с ее мужем.
– Его больше нет в живых. Эти негодяи застрелили его на прошлой неделе. Прямо на улице, возле «Русского царя».
– Ах, мать их подлую! – он скрипнул зубами. – Значит, так… А дед Раде жив?
– Нет.
– А что с тетей Боркой?
– Она в тюрьме.
– Гады! Сволочи! Убивают, арестовывают… Колумб… кажется, так звали ее попугая?
– Ах, Господи… Всегда ты так… – она отстранилась от него и забормотала. – Утром ты… какой попугай, черт его побери. О себе никогда не думаешь, – она начала застегивать верхнюю пуговицу его рубашки, но пуговица оторвалась. – Да я ведь не взяла с собой ни иголки, ни ниток… Вот, совсем ничего не соображаю. Да и зачем мне нитки, – она прижалась лицом к его исхудавшей груди. – Мне нужно тебе что-то сказать, – она подняла лицо и вытерла слезы. – Чтобы ты знал, если еще не знаешь. Когда я была в лагере, мы провели шесть месяцев вместе, на одном матраце.
– Кто?!
– Кто? Я и госпожа Наталия!
– Между нами ничего не было… Да это сейчас и не важно.
– Знаю. Она мне все рассказала. Нас с ней помирила общая беда.
– Как она? – вырвалось у него.
– Хорошо. Гораздо лучше, чем я. Немцы ее расстреляли!
– Когда? За что? – в его глазах засветилась жалость.
– Осенью сорок третьего. После того, как твои перебили немцев на Дунае. Расстреляли еще тысячу заложников, кроме нее. По сто заключенных за каждого немца.
Он ничего не сказал. Только перекрестился и вздохнул.
– Как неожиданно складываются судьбы, Дража. Кто бы поверил, что мне как родного брата будет жаль генерала Недича. Бог свидетель, сколько я страдала и как я его ненавидела, когда он называл тебя безумцем и агентом Черчилля, который бессмысленно проливает кровь сербов. Он говорил, что каждый расстрелянный заложник – это грех на твою душу и что…
– Знаю. Не будем об этом. Расскажи мне что-нибудь еще.
– Все у меня вылетело из головы. Ведь я готовилась к встрече с тобой, как только узнала, что они тебя схватили, и вот сейчас вдруг… Всю прошлую ночь ты мне снился. Ты и Войя – она снова расплакалась.
«Кто же это приказал моим людям внедриться в их армию? И какие они занимают там посты? Повсюду предательство и провалы! Что же они готовят сегодня ночью? Что? Когда? И почему никого из наших нет среди охранников тюрьмы, почему никто не передал мне никакого сообщения? Ничего у них не получится. Если бы они хотя бы убрали Крцуна. Он так сильно ненавидит крестьян именно потому, что в подавляющем большинстве своем они за меня. Поэтому он боится бунта, мести. Я расскажу Елице о крестьянине Тарабиче. Пусть его дети знают… Да, но зачем это говорить? Еще много лет ничего не пробьется через эти пласты лжи. Пусть лучше его дети растут, уверенные в том, что их отец умер в заключении, а может быть, даже и погиб, сражаясь против моих банд, как это, возможно, будет выгодно представить Крцуну. Истина убила бы их и бросила бы на них пятно. Его детям нужно идти в школу, нужно жить дальше. И придет день… когда зло будет покоиться глубоко под толстыми наслоениями времени. Внуки Тарабича и внуки Крцуна вместе… с моими внуками, если они когда-нибудь появятся на свет. Если бы было возможно, чтобы все мы, все, кто вступил в эту трясину, исчезли этим утром. И я, и Тито, и Крцун, и ты, да, и ты, моя Елица. Если бы этой ночью уже могли состояться все будущие рождения и венчания, вырасти внуки, стать зрелыми людьми и стать всем нам, нынешним, судьями! Я бы согласился на это даже при условии, что все, кто меня мучил, останутся безнаказанными. Согласился бы. Согласился? А по какому праву? Это во мне говорит отчаяние и эгоизм человека, которому осталось прожить еще одну только ночь и который якобы во имя будущего и во имя прощения хочет утянуть с собой в могилу и убийц, и жертвы. А ведь я не простил. И не могу простить. Может быть, разумом могу, но душой – нет. Как я могу простить твои страдания, Елица? – молча смотрел он на ее слезы. – И то, как ты молилась, стоя на коленях несколько минут назад. А нашего Войю? А Дуду, Лазу, Тараса, Крсту… А ты можешь простить? Из-за сомнения в моей верности безо всякой причины ты в ту ночь… Сейчас ты говоришь, что общая беда вас сблизила, Наталию и тебя. Счастье вас рассорило, а несчастье примирило. Действительно, человек сам себя не знает. Счастье и в моей семье разрушило единство, а сейчас я и сам вижу… да, Елица, я это понимаю. Если бы не двое оставшихся детей и не Радмила, ты не стала бы жить без меня. Мое с ними примирение уже свершилось в твоем сердце. В моем – и да, и нет. Да – потому что чувства отца, наверное, такие же, как чувства матери. Нет – потому что я командовал чужими детьми в схватке со злом, частью которого были, а может быть, и до сих пор остаются мои дети. Я не могу так же, как ты, свести все к родительскому сердцу. Не могу отчасти и потому, что уже утром я перестану жить. Смерть освобождает меня ото всех обязательств, которыми связывает меня жизнь. Если бы было наоборот, если бы тебя, Елица, а не меня ждал расстрел, а я оставался бы жить, возможно, я и сказал бы тебе то же самое, что и ты мне: «Я должен жить ради них двоих». И в этом смысле тебе труднее. Тебе с первого дня нашего брака было труднее, чем мне. Я дарил тебе мало внимания и мало радости, и я так много брал у тебя. Ты у меня не брала ничего. Ты только давала и терпела… Ты…»
– Ты моя самая большая жертва, – не выдержал он долгого молчания и обнял ее с порывистым отчаянием. – Я в долгу только перед Богом и перед тобой!
– Ни перед кем ты не в долгу. Ни перед кем.
– Она сотрясалась от рыданий. – Несчастная я, несчастная. На что мне жизнь, на что мне все нужно? Господи, как ты можешь терпеть это, если ты есть?! – она отстранилась от него и подняла глаза наверх к паутине над кроватью. – Скажи, а то, что говорят про Калабича, – правда?
– Нет.
– Но тебя же кто-то предал.
– Нет, никто.
– Почему ты это скрываешь от меня?
– Я ничего не скрываю. Это была моя борьба, и я потерпел поражение. Вся вина только на мне.
– Ты не должен так думать. Ты святой, и тебе принадлежит только слава, – она поцеловала его в глаз, под рассеченной бровью.
– Какая траурная у меня слава. Не утешай меня, не надо… У тебя и ноги отекли. Тебе нужен врач.
– Хорошо, я покажусь врачу. Может быть, попьешь лимонада? Или позже?
– Потом.
– Черешня только что сорвана. Возьми, – она поднесла несколько ягод к его лицу. – Посмотри, какие крупные, красные, как… как… – она приглушенно заплакала, и все ее тело затряслось от рыданий.
– Не надо. Перестань. Елица, милая моя, перестань. Послушай, что я скажу, я еще не сказал тебе одну очень важную вещь.
– Все уже сказано, и я все знаю.
– Нет, ты не знаешь. Того, о чем ты думаешь, не будет. Мне заменят смертную казнь каторгой. Мы еще много раз будем видеться с тобой. Они отправят меня в Митровицу или в Пожаревац.
– Ты меня просто обманываешь, чтобы я не плакала. Я тебя хорошо знаю.
– Я не обманываю тебя. Вернешься домой, сразу ложись спать. Отдохни.
– Свидание закончено! – выкрикнул появившийся на пороге офицер.
– Еще одну минуту, заклинаю вас! – вырвалось у нее.
– Ни секунды больше. Прошу вас выйти!
– Милый мой! – Она обняла его, потом сползла перед ним на пол и обхватила руками его колени.
– Прошу вас покинуть помещение! Предупреждаю последний раз.
– Прощай, мой муж! Прощай, герой и генерал! – вдруг решительно проговорила она, как будто была не женщиной и не женой, а его офицером.
– Попей лимонада и попробуй черешню, – обернулась она к нему на пороге камеры. – Я сама ее сегодня собирала. И знай… – она не закончила фразу, потому что ее вытолкали в коридор. Раздался звук захлопнувшейся металлической двери.
