Говаривали, что после этого наша авиация стерла этот кишлак с лица земли. Выходит, что врали: кроме нескольких разрушенных саманных домов на окраине и покосившегося от близкого удара бомбы минарета, следов БШУ я не обнаружил.
Афганское небо уже рассыпало над нашими головами свою звездную россыпь. Вокруг было не видно ни зги. Где-то вдалеке брехали собаки — здесь они тощие и ужасно злые.
Я уже начинаю проклинать себя за то, что ввязался в эту дурацкую авантюру. Тоже мне, половой гигант нашелся — используют тебя в этой разведоперации как последний презерватив, а ты и развесил уши: ах, публичный дом, ах, девочки…
Стоп! Хурик остановился у глухой калитки.
— Здесь! — произнес он первые с начала нашего путешествия слова, — Сначала я пойду. Потом, как только свистну — входите. Не бойтесь: место надежное.
По мне, так это было самое бандитское место из всех, что приходилось посещать в этих краях с разного рода визитами. Чаще всего недружественными…
Ожидание свиста Хуршета затянулось. Меня все больше начинали мучить всевозможные дурные предчувствия, поэтому для самоуспокоения я снял автомат с предохранителя (патрон в патроннике был с самого начала выхода за пределы части), вытянул из подсумка гранату Ф-1 и разжал усики взрывателя.
Грач и пацан из роты Хуршета (мне все больше казалось, что таджик соврал и тот был из разведотдела дивизии: видел пару раз я там лейтенанта с похожей моложавой физией) вздрогнув, обернулись на щелчок переводчика огня. Помедлив, они сделали то же самое.
Прошло еще несколько томительных минут и наконец прозвучал долгожданный свист.
Мы с Грачем, оставив у ворот молчаливого «корефана» Хуршета и нырнули в калитку. Перед нами предстал обыкновенный афганский двор: низкие дом с такой же низкой террасой с редкими окнами в саманной стене. За ним чернела еще одна постройка.
— Топайте туда, — вынырнул из темноты Хурик, — Вас там встретят.
— Чем платить будем? — вякнул сипло Грач, — Видимо, окружающая мрачноватая обстановочка проняла и его толстую шкуру.
Я же просто помалкивал, считал мурашки на собственной спине и нежно поглаживал ребристый бок «эфки». Сейчас она была мне милее всех красавиц мира.
— Не ваша беда, — ответил Хурик, — Уже обо всем договорено.
То и дело оглядываясь, сжимая в руках автоматы, мы двинулись к постройке. Она, казалось, была необитаемой: ни огонька, ни звука не доносилось из нее.
— Если что, — прохрипел я Грачу, — Тебе на том свете яйца отрежу!
— Да пошел ты… — огрызнулся мой кореш, но я был уверен, что у него самого на душе было более чем паршиво.
Перед нашими глазами вдруг сверкнул огонек. Качнулся вправо — влево, обозначая открытый проем двери.
Я плотнее обхватил рукой гранату, большим пальцем подцепил кольцо, чтобы суметь выдернуть его одним движением. Если даже навалятся сзади и сдернут автомат с плеча, устроить напоследок маленький фейерверк еще успею.
— Суда… — услышали мы срывающийся женский голос, произнесший русское слово с афганским акцентом.
Я уловил в нем не меньше волнения, чем у себя. Ага, не только мы, но и нас боятся! Это немного успокоило. По крайней мере, если бы хотели завалить или взять в плен, напали бы раньше и не подсылали бабу — афганцы не европейцы и редко используют в своих мужских играх женский пол.
Тонкие и сильные пальцы сжали мой локоть и властно повлекли куда-то по длинному темному коридору, в конце которого тускло светила лампа наподобие нашей «летучей мыши».
Я, как овца, послушно следовал за женщиной, укутанной с ног до головы в черное одеяние, почти полностью сливавшееся со окружающей нас тьмой. К запаху пыли, глинобитных стен, острого кизячного дыма — традиционных для афганского жилища ароматов, добавилась заметная струя косметики. Афганки ей не пользуются. Или здесь для них сделано исключение?
Что это — духи, туалетная вода или просто запах обычного крема, которым пользуются все женщины у меня на родине? Странно, но он успокаивает, делает ближе к этой скользящей рядом со мной женщине в черном. Сколько ей лет? По легкой поступи можно сделать вывод, что не больше двадцати.
Перед нами возникает проем в стене, закрытый плотным покрывалом. Женщина отдергивает его, и мы оказываемся в небольшой комнатке.
В углу ее горит светильник. На полу — ковер. Старенький, потертый, он мне кажется привезенным из опочивальни султана, о котором я читал в детстве в «Тысяче и одной ночи». У стены — мягкая курпача, покрывало, множество подушек.
Медный поднос рядом с курпачой. На нем — высокий кувшин, нарезанная дыня на покрытом узорами блюде, виноград, лепешка. Все. Больше в этой комнате ничего нет. Ничего, кроме меня и ЕЕ, источающей едва уловимый аромат косметики. Аромат женщины, запах любви, от которого я успел отвыкнуть.
У нее лицо покрыто платком. Глаза большие, блестящие, испуганно — любопытные.
— В первый раз с шурави? — пытаюсь звуком собственного голоса ободрить ее и себя.
Она кивает головой. Понимает!
Может, ее я и ободрил, но сам по-прежнему нахожусь в растерянности. Что делать дальше? Ни разу не был с… Язык не поворачивается назвать ее проституткой. В этой женщине есть то, из-за чего обдолбанные фанатики рвутся на наши пули, надеясь в своем мусульманском раю обрести вечную усладу в объятиях гурий.
Женщина потянула меня за рукав, приглашая садиться на курпачу. Медленно опускаюсь на матрасик. Ее руки скользнули по моим и… тут же, словно крылья, испуганно разлетелись, метнулись в стороны.
Ч-черт! Я по-прежнему, как идиот, вцепился в гранату. Совсем забыл о ней.
Чтобы женщина не приняла своего славянского гостя за законченного труса, я извинительно натянуто смеюсь и сдвигаю подсумки с гранатами и автоматными магазинами по бокам ближе к спине, откладываю в сторону АКС. Откладывать-то откладываю, но делаю это так, чтобы его можно было схватить в любое мгновение.
Хозяйка, пытаясь ободрить меня, мелодично вторит моему смеху, больше похожему на воронье карканье. Ее смех молодой, задорный — совсем такой же, как у наших…
Но этот черный наряд, платок на лице, восточный кувшин на подносе и едва уловимый аромат, исходящий, казалось от всего. Я ловлю себя на желании ущипнуть собственную руку: не сон ли это все? «Мускус, амбра, розовое масло…» всплывает в голове фраза из читанных в детстве книг по Ходжу Насреддина.
Глаза женщины от смеха щурятся, лучатся едва заметными морщинками. Они ее совсем не портят — задорные, лукавые…
Мой мандраж совсем прошел, становится легко и весело.
Она, по-прежнему не открывая лица, протягивает тонкую, обнажившуюся из широкого рукава, руку с браслетом на запястье, наливает из кувшина в глиняный стаканчик темную жидкость.
Я пью крепленое виноградное вино мелкими глотками — будь что будет! — и краем глаза наблюдаю за женщиной.
Она отдвигается от меня в угол, на самый край курпачи. Понимаю это движение как приглашение. Будь что будет! — протягиваю руку к платку, закрывающему нижнюю часть ее лица. Глаза женщины блестят любопытством. «Гюльчатай, открой личико…»
Интересно. Как ее зовут? Надо потом будет спросить…
Ее лицо все ближе, мои пальцы ощущают тонкий шелк платка и — тепло женщины. Жар женщины, который был, есть и будет вне этого страшного мира со взрывами, автоматами, танками и кровью. Его нет, этого мира. Есть только я и ОНА. Пошла к черту, эта война!
Дикий женский крик, не крик даже — визг, отшвыривает меня в сторону.
Кричит не МОЯ — визжат за стенкой. В коридоре раздается отчаянный топот ног. Хватаю автомат, рву предохранитель: женщины так не бегают — «духи»!
Подскакиваю к проему двери. Скрываясь за стеной, направляю ствол в сторону бегущих. Из полумрака появляется первая фигура. Н-на, сука!
Указательный палец замирает на крючке в самый последний момент, когда фигура, которую я уже собирался перерезать очередью, начинает вопить голосом Хуршета:
— Что за херня?! Протас, Грач, что вы тут творите?
Я замечаю отделившуюся от стены голую фигуру Грача с автоматом в руках. Он растерянно оглядывается на меня, вытирает пот с лица (обнаруживаю, что вдоль моего позвоночника скользят холодные струйки) и удивленно выдавливает из себя:
— Да хрен ее знает, чего заорала!
— Да ты… — Хурик начинает бешено хохотать.
Вслед за ним улыбается чернобородый афганец самого душманского вида. Наверное, хозяин этого милого заведения.
Мы ничего не понимаем. В груди вместе с облегчением начинает закипать злость — нормальная реакция обломавшегося мужика.
— Хватит ржать! Объясни, что случилось!
— Дубина! — сквозь хохот объясняет Хуршет взбесившемуся Грачу, — На Востоке мужчина никогда не спит с женщиной полностью раздетым. Она его не должна видеть без штанов: мужчина — хозяин женщины, а хозяин всегда должен быть «при параде». А в таких местах, как это, не раздеваются еще из-за простой предосторожности: можно заразу подцепить или фаланга в жопу укусит!
