Возбужденно («Здорово я ему влепил!»), но почему-то вполголоса («Ты?! Врешь. Я первый!..») переговаривались мы над трупом майора («Брехня! Это я саданул из пулемета!»).
В ящике у подводы ничего особо интересного мы не нашли — хлеб в станиоле, банки с паштетом, консервы.
— Кто его убил? — подлетел к нам Кухарченко.
— Я!.. Я!.. Я!.. — загалдели мы.
Кухарченко наградил нас матюками:
— Надо было этого майора в плен взять. В руках был. Головотяпы!
3
Шагах в двухстах от места засады мы сели в лесу, чтобы передохнуть и перекусить. Разделили меж собой кирпичики белого хлеба в станиоле, конченую колбасу, яйца, шоколад, говяжьи консервы, пачки с бисквитами из ржаной муки и другие трофеи, передавали друг другу термосы с теплым, сладким ароматным чаем, смешанным с ромом. Даже бумажные салфетки и те нашлись у немцев! Взатяжку, с небывалым наслаждением дымили душистыми, но слабоватыми сигаретами «Юнона». Из рук в руки переходили изящные портсигары, зажигалки, четырехцветные фонарики, швейцарские и французские ручные часы.
Я заметил, что время на часах немцев отличалось на полтора часа от нашего, московского, на часах Аксеныча и Кухарченко. И неспроста — ведь почти вся Европа жила по берлинскому времени. Только мы, партизаны, проверяли часы по московскому радио.
Партизаны ребячливо удивлялись чистой немецкой работе. Аксеныч, сокрушенно качая головой, разглядывал перебитый пулей автомат майора; Саша Покатило вертел в руках немецкий компас с зеркальцем в крышке; Кухарченко отнимал у Баженова майорский пистолет с надписью «Walther» на рукоятке; Надя, машинально глотая трофейные конфеты, печально рассматривала фотографии «фрау» и «киндер»; а я не вынимал руки из кармана, сжимая в кулаке Железный крест, еще недавно украшавший грудь майора вермахта, стараясь разгадать значение буквы «W», короны и даты «1914». Мне тоже хотелось есть, но за простреленную колбасу я почему-то не мог приняться…
Портсигары, часы, зажигалки… Я видел, что моими товарищами движет не жадность к трофеям — нет, всех нас одолевал жгучий интерес к врагу…
В бумажнике убитого мы нашли пачку семейных фотографий двух самых обычных немецких форматов — 6 на 8 и 8 на 8, смешного слоника на шелковой ленточке, несколько красноармейских звездочек. Я долго как зачарованный разглядывал немецкие фотографии, копии которых хранились в альбоме в одном из кенигсбергских особняков. Это были кадры из кинокартины о мирной и счастливой жизни, в которой только что убитый нами фашист играл роль любящего мужа, отца, садовника, понятного и нестрашного человека. Но нет, из документов в полевой сумке мы узнали, что Генрих Зааль был офицером еще в первую мировую войну, являлся членом национал-социалистской партии, штурмовиком и занимал до войны должность начальника железнодорожного узла в Кёльне, потом — начальника железной дороги Берлин — Кенигсберг… Ну а бывшие с ним молоденькие немцы? Члены «гитлерюгенд»? Или их заставили против воли играть роль захватчиков? Одно ясно: как это ни горько и ни тяжело, на войне нам придется бить их всех без разбора.
В сумке майора лежала карта Хачинского леса и прилегающих к нему районов. Были там и письма в розовых конвертах, от которых пахло еще духами. Письма с детскими каракулями. А в изящном кожаном несессере лежала еще влажная зубная щетка…
— Глядите, — сказал Перцов, немного понимавший по-немецки. — Этому фашисту Вальтеру невеста пишет. Вот карточка — красивая, стерва. А в письме — крестики — это значит поцелуи и отпечаток накрашенных губ… А вот мать ему пишет: «Береги себя, мой мальчик! Ты у меня один остался. Уже нет Вилли, нет отца. Если с тобой что случится, у меня сердце не выдержит…»
Надя вырвала письма у Перцова.
— В штабе разберутся, — сказала она, — а вам нечего зубы скалить!
Дзюба и Кухарченко занялись сверкой советской генштабовской карты Могилевщины с немецкой картой этого же района. Дзюба уверял, что немецкая карта точнее, новее.
Покатило отыскал в документах инспектора быховской полиции любопытное заявление. Он тут же зачитал его вслух. Ян Карлович Ува, предатель из местной колонии латышей-переселенцев, пространно перечислял на русском языке оказанные немцам услуги, но заговорить напрямик о скромной мзде за труды свои, видимо, не решался. И только в конце письма изменник просил:
«Господин комендант! Надеюсь, вы не обойдете своею милостью моих заслуг перед германской армией: и сколько беглых красноармейцев сдал, и партийных латышей выдал, и всякого вам оружия, оцените мои старания и усердие перед вами по заслугам».
Значит, жадность, алчность толкнули Уву на измену. Он хотел набить карманы, а испустил дух в канаве с вывернутыми карманами, убитый людьми, которых он предал… А неотправленное предсмертное письмо наизнанку вывернуло перед нами его подлую душонку.
Борис Перцов, бывший учитель русского языка и литературы в Подольске и окруженец-приймак из Смолицы, а ныне писарь нашего отряда, достал из полевой сумки тетрадь и лихорадочно, ликующе строчил: «Уничтожено: 1) Фрицев… III шт., 2) полицаев… 1 шт.».
Оказывается, Перцов был не просто писарем, но и поэтом. Он тут же экспромтом сочинил эпитафию «На смерть Увы…»:
Жил-был в Грудиновке Ува.
Имел командные права
И сеял сладкие слова
При власти он Советов.
Увы! Везло таким увам —
В доверие втирались к нам.
Но знай, товарищ, этот хлам
Мы выживем со света!
Когда под Ветринкой был бой,
Он распрощался с головой.
Да и хозяева с Увой
Дождалися награды.
«О, доннерветтер и увы!
Нет больше бедного Увы!
Плачь, комендант!
Дождешься ты
Награды из засады!
Поэта и застрельщика партизанской художественной самодеятельности наградили одобрительными шлепками по спине и огромным куском простреленной трофейной колбасы — салями.
Вдали, за лесом, со стороны Быхова глухо заурчали моторы. Шум приближался. Казалось, что гул, нарастая, заставляет дрожать листья деревьев. В лесу грохнул разрыв снаряда. Тут же услышали мы и звук выстрела. Перцов поднялся, нервно комкая бумажку со стихом.
— Когда говорят пушки, — выжал он улыбку, — музы молчат…
За ним встал великан Токарев. С наигранной ленцой в голосе произнес:
— Танки. Сам комендант, наверно, драпает, братцы? Объявляю большой скоростной пробег Москва — Воронеж, не гонись, фриц, не догонишь!.. Форвертс, концессионеры, вперед!..
— Танки? Или опять телега? — расхохотался Кухарченко. — В лес они не сунут носа.
Со стороны шоссе застрекотали пулеметы. Тут уж поднялся и Аксеныч.
— Спешить некуда! — сказал Кухарченко, отправляя в рот плитку шоколада. — Это быховский комендант «скорую помощь» за майором и за Увой прислал. Отдохнем.
Васька Виноградов, прозванный в отряде Баламутом, все время искавший случая поделиться чем-то очень интересным, воспользовался общим молчанием и затараторил, переодеваясь в трофейные фрицевские штаны.
— Скажите мне и Баженову спасибо, а то бы все царство божие проспали, проворонили немцев! — Он стянул сапог. — Все дрыхли, даже дозорные и те храпели, а я проснулся. Ноги у меня натерты — не дают никак уснуть. — Стянул другой. — Снял я, как сейчас, сапог, стал портянку отдирать — прилипла к мозоли, чертовка. Вдруг слышу: «Эй, русь партизан, коммен зи хир!» — Снял свои приймачьи домотканые порты. Глядь, стоит в трех шагах, за канавой, живой, урожайного роста фашист — тот, который бауэр. Стоит, гад, и целится в меня, левый глаз зажмурил, хотя до меня плевком мог достать. — Стал натягивать фрицевские штаны. — А за немцем — подводы, а на подводах — еще немцы. Шинели скинули — на солнышке греются. Усмехаются, гады, не верят, что я партизан. — Застегнул поясной ремень. — А тут вдруг Баженов, даром что интендант, сбоку как шандарахнет из своего карабина!.. — Сел, надел сапог. — Немец с копылков долой, а другие фрицы как оглашенные с подвод скачут, за оружие хватаются. — Надел второй, вскочил, отряхнулся. — Да тут как хлобыстнет кругом! Тут уж вы все зенки продрали… В самый раз штаны, а? Как, ничего? Дырки залатаю…
Снова загудел мотор. На этот раз в воздухе. Низко пролетел «Юнкерс-87». Вернулся, набрал высоту и с воем ринулся вниз в пике. Земля покачнулась. В лесу загромыхало.
— С быховского аэродрома, гад! — крикнул, выглядывая из-за дерева, бывший стрелок-радист Токарев.
— Дают прикурить! — с уважением сказал Кухарченко, нехотя поднимаясь на ноги. — Не прошло и полчаса, а тут уже тебе и танки и авиация. Айда!
Но мы не пошли в лагерь. У поселка Ветринка группа остановилась на лесной опушке, и Кухарченко долго водил биноклем, словно не слыша сотрясавшие лес взрывы. Наконец он объявил:
