«В меня три пули попало, — писал домой Ромкин отец, — но я до утра не ушел из окопа, пока нам замену не прислали. Мой командир роты приказ давал: «Уходи, Чхиквишвили, ты свое дело хорошо делал!» Но я не пошел, сказал: «Только вместе со всеми, это мое твердое слово!» Замечательный, между прочим, человек оказался комроты. Мы с ним рядом в атаку бежали как два родных брата.
Теперь я в госпитале. Ничего, врач все пули вытащил, говорит: долго лечить будем. Может, даже отпуск мне устроит, потому что очень меня уважает…»
Все обстояло, конечно, далеко не так, как описывал Арчил Чхиквишвили. В первом варианте письма пуль было шесть, целая автоматная очередь. Потом он передумал, написал: три. Ну а если по правде, то хватило ему и одной. Она ужалила в плечо, прожгла насквозь. От боли и страха перехватило дыхание, хотел крикнуть: «Помогите! Умираю!..» — да не смог, упал головой вперед, в холодную жидкую грязь. Хорошо, комроты рядом оказался.
Ранение было неопасным; через три недели главный врач госпиталя сказал во время обхода:
— Ну а этого пора выписать, у него все уже в абсолютном порядке…
Как хотелось возразить ему: «Слушай, дорогой, какой там порядок?! А если опять кровь потечет, кто отвечать будет?»
Но не решился рядовой Чхиквишвили сказать эти слова — больно уж суров на вид был главврач, не стоило с ним связываться.
О таких подробностях в письмах, конечно, не пишут. Пусть жена, дети и соседи тоже другое прочитают, тогда по-другому о нем подумают, уважение будут иметь…
После памятного разговора с Жорой-моряком о «руках-ногах» Ромка долго ходил с озабоченным видом, не упуская случая бросить многозначительно:
— Слушай, работу хорошую ищу. Чтобы Джулька, забурда, не ругалась, ну!..
Он перебирал в памяти все, что ему предлагали. Дядя Коля, тот хотел взять его учеником на завод.
«Нет, — думал Ромка, — на завод не пойду! Не нравится мне завод: трах-бух, шум, дым, опаздывать нельзя, зарплата у ученика маленькая, а пока научусь чего-нибудь делать, повестка из военкомата придет насчет кружки-ложки. Не, не надо завод…»
У тети Вардо был знакомый начальник пожарной охраны, она даже чуть не вышла за него замуж. Так вот этот ее усач предлагал устроить Ромку по пожарной части.
— Настоящее мужское дело! — говорил он. — Человек из вашего племянника выйдет.
«Этого мне еще не хватало! — Ромка представил себя пожарным. — Сидеть весь день в медной каске, играть в нарды и ждать, пока кто-нибудь позвонит: вай-вай, ноль-один, быстро приезжай, спасай, горим!.. Пока приедешь, там все уже сгорело или не думало гореть — просто все смеются, поздравляют с первым апреля. На черта мне это нужно?..»
У той же тети Вардо был еще один несостоявшийся жених. Тоже усатый, но не из пожарной охраны. Работал он шеф-поваром в хинкальной, открытой на правах коммерческой закусочной. Тетя Вардо не вышла за повара, потому что он был очень толстый и лицо у него похоже на помидор. Только не на тот помидор, что с грядки, а на тот, который с шашлычного шампура: и красный, и черный, и вдобавок сморщенный.
— Зачем путать розу с помидором? — говорила разборчивая тетушка Вардо[29].
Так вот этот хинкальщик тоже предлагал Ромке место своего подручного.
— Хорошая работа, сынок. Что может быть красивее, чем горячие хинкали рядом со стаканом холодного кахетинского вина? И эту красоту ты для хороших людей делаешь!
— А что, плохих в хинкальную разве не пускают?
— Ва! Какой язык имеешь? Тебе же старшие добра хотят…
«А что? — думал Ромка, вспоминая разговор с усатым помидором из хинкальной. — Стряпать, это интересно, это я люблю. А в хинкальной всегда народу много, весело. Придут ребята, Ивка придет, Минасик, выйду к ним в белом фартуке, скажу: «Аба, садитесь, сейчас сварю свежие хинкали по особому заказу, только для вас! Деньги спрячьте, какие деньги, вы что?! Я угощаю!..»
И Ромка дал согласие. Однажды утром вышел из подъезда вместе с сестрой. Дворники ожесточенно шаркали метлами по щербатым плитам тротуаров. Прислонившись спиной к фонарному столбу, сидел на тележке Жора-моряк, ждал Джульку.
— Привет! — крикнул ему Ромка. — Хинкальную на Пушкинской знаешь? Я теперь там работаю. Приезжай — угощаю!
Рассеченный пополам «мессершмитт» падал вниз, разваливаясь в воздухе на куски. Алик почувствовал, как после удара содрогнулась его машина, пошла вверх крутой свечой, а потом, замерев на мгновение, точно у нее захватило дух от этой стремительности, стала падать вслед за разбитым «мессером».
Все произошло настолько быстро, что Алик не сразу оценил происходящее. Почему-то вдруг вспомнилось, как комэск Тронов, рассказывая про утиную охоту, говорил: «Если после выстрела птица резко взмывает вверх, значит, ранена в голову, с добычей ты, значит…» Он страстный охотник, майор Тронов, с мальчишеских лет еще…
И вот только тут все стало на свои места. Комэск Тронов был страстным охотником. Был! Был, потому что его сбили десять минут назад. Сбил тот самый «мессер», что валится сейчас Грудой бесформенных обломков в задернутую туманом бездну, к невидимой с этой высоты земле.
Не принимая боя, он долго и ловко уходил от Алика, заманивал его все дальше и дальше, будто знал, что у несущегося за ним истребителя горючее на исходе. И боезапас тоже.
Последний пунктир трассирующих пуль прошил изорванное ветром облако. «Мессер» уходил. Целый и невредимый, безнаказанный и торжествующий победу. Десять минут назад он подкрался, ударил очередью по машине комэска и тут же скрылся в густых, похожих на грязную вату облаках. И теперь после этой долгой и упорной гонки не достать его, не поджечь, не врезать в землю — нечем! И назад не вернуться — не на чем, горючее почти на нуле.
Да и как возвращаться? Чтобы снилась потом, пока жив, горящая факелом машина комэска и призрачный силуэт тающего в ненастном небе «мессершмитта»?.. Как же можно возвращаться?..
Решение пришло само собой. Последнее усилие мотора, отчаянный бросок вперед — и мгновенно выросший, словно вздувшийся, серый корпус «мессера». Он яростно надвинулся, и Алику показалось, что в несущейся навстречу туманной мути висит лицо, застывшая маска. Впрочем, возможно, причудилось. Все смял страшный удар. Алик под острым углом врезался краем плоскости в фюзеляж «мессершмитта». Сначала показалось, что он завяз в нем и теперь оба истребителя, вцепившись друг в друга смертельной хваткой, понесутся к земле, и только она оборвет их бой.
Но машина пошла свечой вверх, и Алик увидел, как ввинчивается в воздух разрубленный им «мессер».
«Все! — подумал он. — Это за комэска…»
Надо было прыгать. Заклинивший колпак плохо поддавался. Алик дергал его изо всех сил, молотил по упругому плексигласу кулаками.
Наконец, с трудом протиснувшись в узкую щель, он хлебнул тугого, как вода, ветра и на какое-то время потерял сознание.
Стропы дернули его за плечи, словно встряхнули, чтоб напомнить о земле. Она была совсем рядом. Горячая волна взрыва ударила снизу, смяла купол парашюта; пронеслась перед глазами серая полоска неба и бурая — земли. Алик упал на бок, несколько минут лежал не двигаясь, накрытый сухо шуршащим шелком.
Было тихо. Лишь потрескивал догоравший сырой кустарник, да где-то далеко, за хилым болотным леском, глухо перекатывалась не то канонада, не то собирающаяся гроза.
Алик попробовал привстать. Тупо болело бедро; он осторожно ощупал его. Комбинезон разорван, мех от пропитавшей его крови слипся сосульками.
«Только бы не перелом…»
Выбравшись из-под парашютного купола, Алик стащил с себя комбинезон, осмотрел рану. Она показалась ему неглубокой. Видно, при падении зацепил за что-то острое…
Индивидуального пакета у него не было; аптечка осталась в самолете. Алик и в руки ее не брал ни разу — когда это летчику приведется бинтовать себя? Где и как? В кабине летящей машины, что ли?.. Ну а на земле, на земле он может быть только у своих. Там и бинты найдутся, и санинструкторы.
Он вынул нож и принялся нарезать бинты из парашютной ткани. Кто мог подумать, что выйдет так, как вышло? Да и много ли шансов было уцелеть после тарана? Один из десяти, не больше. Вот он и выпал ему, этот шанс.
Алик принялся бинтовать рану, но ничего не получалось — бинты соскальзывали с бедра, сбивались в комок, он никак не мог приноровиться. Потом наловчился, и дело пошло. К ноге чуть пониже раны он прибинтовал комсомольский билет, летную книжку и фронтовую газету, оказавшуюся в планшете. Карту, остатки парашюта, планшет бросил в догоравший костер. Вырезав палку, он переложил за пазуху пистолет с запасной обоймой и медленно побрел к темневшему вдали лесу.
Солнце нехотя скатывалось за верхушки реденьких осин. Синие сумерки висели в сыром, пахнущем снегом воздухе.
Садилось солнце за спиной у Алика. Значит, он шел на восток, к линии фронта. До нее было километров восемьдесят, а то и больше — далеко затянул чертов «мессер». Ну да ладно, зато посчитались за комэска…
