– Это прекрасно, что ты встретила меня именно там, – заверил ее Пьер.
– Вот видите…
– Сима, – вступил в свои права лекарь. – Вы можете выделить комнатку, в которой мы с госпожой Заблонской остались бы наедине?
– Так сразу… комнату? – похотливо оскалилась аптекарша.
– Стал бы я просить вас об этом, Симочка, если бы об этом же меня не просил господин де Шевалье.
– Оказывается, он уже просил вас об этом? Тогда это сразу же меняет дело.
Врач и Христина ушли вслед за Симой. При этом в двери Христина испуганно оглянулась на Шевалье. Это был взгляд затравленного звереныша, предчувствующего беду и боящегося расставаться с человеком, к рукам которого успел привыкнуть.
– Я здесь, Христина. Я дождусь тебя, – успокоил женщину странствующий летописец.
Томительные минуты ожидания, когда закончится беседа Подольской Фурии с врачом, оказались прерванными появлением Пьёнтека. Вид у него был явно озадаченный и даже расстроенный.
– Все, господин майор, – развел он руками. – Все…
– Что значит «все»? – не понял Шевалье.
– Вестовой примчался. Господин полковник отзывает нас в полк. Всех троих. Сегодня полк выступает. Господин полковник спрашивает, как вы: с нами или же?…
– Передай, что я оставляю полк и отправляюсь во Львов, а оттуда – в Варшаву.
– А как же кучер? – с грустью поинтересовался Пьёнтек, имея в виду себя.
– Вряд ли я смогу уговорить полковника, чтобы он оставил тебя при мне. Во-первых, он не имеет права отпустить тебя. А во-вторых, ему нужны солдаты.
– Понимаю, – чуть не плача, проговорил Пьёнтек. – Понимаю… Хороший вы, господин Шевалье. Бог вас будет оберегать так же, как оберегает вашу доброту.
Пьёнтек ушел. В комнате вновь воцарилось молчание. Шевалье нетерпеливо и в то же время со страхом посматривал на дверь. Он ждал появления врача, однако же и побаивался его: кто знает, что он скажет, какой приговор вынесет.
Но вот врач появился. Он попросил аптекаря оставить его наедине с Шевалье. Как только Соломон вышел, врач налил вина себе и французу. Они молча выпили, и потом лекарь еще долго-долго молчал, по привычке шевеля красными мясистыми губами, о чем-то своем.
– Вот что я вам скажу, господин де Шевалье… Здесь дело не в медицине, а в жизни. Раны, которые наносим на тела друг друга, мы, врачи, еще научились кое-как лечить. Но кто научит излечивать раны, нанесенные в наши души?
Шевалье растер лицо ладонью, словно только сейчас пытался согнать с него пелену сна.
– Вы правы, господин лекарь. До сих пор мы учились как можно больнее ранить душу. Обращаясь к вам, я как-то не подумал об этом. Надеялся: вдруг вы что-нибудь подскажете. Посоветуете, к какому врачевателю обратиться.
– Если вы действительно увезете ее, то в другом крае, в другом обществе, а значит, в другой жизни – она и жить будет по-другому.
– И тут вы тоже правы.
– Однако я хотел сказать вам не это. Выслушайте меня внимательно, господин Шевалье. Если вы можете не связывать свою судьбу с этой женщиной, не связывайте ее. Это по принципу: береженого и Бог бережет. Но если уж решили связать, то помните: это не только ваша судьба, но и ее тоже.
– Я не могу не помнить об этом.
– Однако на самом деле я опять хотел сказать совершенно иное.
Взгляд, которым Шевалье одарил провинциального эскулапа, очевидно, показался тому таким же затравленным, как взгляд Христины, когда ее уводили из комнаты в сопровождении Симы.
– Вы интересовались, не сумасшедшая ли эта женщина.
– Я бы не решился употребить это слово, господин лекарь.
– Знаю, употребил данное слово я. Мне, врачу, простится. Но подразумевали вы именно это. Так вот, господин майор, ротмистр, или в каком вы там чине пребываете…
– Я обычный путешественник. Пишу историю этого края.
– Историю… Вам будет что описывать, – покачал головой врач. – В этом можете не сомневаться. Но только опять же я намеревался сказать вам вовсе не это…
– Идите вы к дьяволу! – возмутился Шевалье. – Скажите лучше, что вам нечего мне сказать – и этим все будет сказано!
– Не торопитесь, господин путешественник. Завидев рядом с собой врача, никогда не торопитесь. Ибо можете открыть для себя, что торопиться вам уже некуда. Но это я так, к слову… А сообщить вам хотел следующее: я не могу утверждать, что эта женщина сумасшедшая. Точно так же, как и не могу утверждать обратное. Зато твердо знаю: если вы не откажетесь от этой женщины, в моих глазах вы на всю жизнь останетесь обычным местечковым сумасшедшим.
– Именно местечковым? – вернулось к Шевалье едва прорезавшееся чувство юмора. – Очень доходчиво вы мне все объяснили.
– Но если вы откажетесь от нее… Послушайте, господин Шевалье, если у вас хватит ума отказаться от этой прекрасной женщины, в моих глазах вы на всю жизнь останетесь обезумевшим парижским безумцем.
– Обезумевшим безумцем? Неподражаемый диагноз.
Они обнялись и рассмеялись. Это были объятия мужчин, которые, говоря о прекрасной женщине, знают… о чем они говорят.
– Благодарю вас, мсье доктор. Теперь я вижу, что не зря пригласил именно вас. Никто не смог бы утвердить меня в моем безумии столь убедительно, как это сделали вы.
* * *
Через час от дома аптекаря отъезжала старая, избитая временем и дорогами карета, в которой восседали Христина и Шевалье. На прощание Сима вынесла для Подольской Фурии большой толстый плед, а служанка – корзину, в которой оказались кувшин с вином и дорожная снедь. К тому времени на передке уже щупловато сутулился приведенный аптекарем парнишка, сын местного спившегося богомаза, которого отец отправлял во Львов, где он должен был учиться церковному песнопению. Утверждали, что у него прекрасный голос.
– В кучерском деле он, конечно, ничего не смыслит, – признал аптекарь. – Но ведь и в пении он тоже смыслит не больше. А ведь отправляют же его учиться. Дорога-то дальняя. Чему-нибудь да научится.
– Ничто не учит столь основательно и сурово, как дороги, господин аптекарь. Тут уж можете положиться на мой опыт.
Первым орудийный огонь открыл все-таки форт. В Сен-Бернардине оставалось всего двадцать солдат, но три орудия его были хорошо пристреляны по условной линии, пролегающей между оконечностью мыса и скалами; ядра и порох поднесены прямо к орудиям, а сами канониры трудились как проклятые.
Артиллерия эскадры по мощи своей превосходила артиллерию форта раз в двадцать. Но она вступила в бой с некоторым запозданием. Пушкари давали возможность матросам спустить на воду последние шлюпки и усадить в них десантников. По этой же причине корабли не могли маневрировать и представляли собой неплохие мишени.
– Французы совсем осатанели, – ворчал командор дон Морано, наблюдая за тем, как от борта «Сантандера» отходили последние шлюпки и плоты, на которых к берегу устремились не только солдаты, но и значительная часть экипажа. Чтобы усилить штурм, командор приказал высадиться на берег морякам всех трех кораблей. – Посмотри, что они делают, – обратился он к старшему офицеру галеона, – ни одного выстрела по подходящим к берегу шлюпкам, – ткнул мундштуком трубки в сторону форта. – Решили разделаться с нами, не обращая внимания на десантников, которые уже через полчаса разделаются с ними.
– Точно, весь огонь сосредоточили по «Кондору» и «Сен-Самонику», – растерянно подтвердил старший офицер. – Подходящие к отмели шлюпки они словно не замечают. Эй, пошевеливайтесь! – прикрикнул на матросов. – Спускайте три последних плота, пока французы не перенесли огонь на «Сантандер»!
– Прикажите нашим канонирам усилить огонь по форту. Только пусть не вздумают накрыть ядрами высаживающихся на берег моряков.
В ту же минуту французское ядро угодило в корму стоящего неподалеку фрегата. Командор видел, как разлетелась верхняя часть надстройки, и взрывом выбросило за борт двух матросов.
– Рваные башмаки повешенных на рее, – процедил он, презрительно всмотревшись в то место на осветленной поверхности моря, куда упали и больше не появлялись эти двое несчастных. Словно моряки оказались там по собственной вине. – Упокой их душу под парусами…
– Нужно расходиться, сеньор командор, – предупредил офицер.
– Я сказал: усилить огонь! Подавите их чертовы орудия! Разнесите в щепки эту мышиную конуру, которую только идиот мог назвать фортом.
Еще какое-то время корабли вели артиллерийскую дуэль с фортом. Шлюпки и плоты приближались к берегу и почти без потерь высаживали десант на берег. Наиболее отчаянные из прибрежных корсар даже устремились к валам форта, очертания которых серели на каменистой возвышенности.
– И вновь канониры Сен-Бернардина повели себя довольно странно: вместо того чтобы перенести огонь на высадившихся на берег, они вдруг все вместе ударили по галеону.
– Уходим! – прорычал командор, видя, что одно ядро разнесло часть борта возле орудийного капонира в носовой части корабля, другое угодило почти в основание бизань-мачты [19] . И из капонира уже доносились вопли раненых матросов. – Курс норд-ост!
