Почти каждый день кто-нибудь ходил за поручениями к комбату расположенного по соседству 3-го танкового батальона Валентину Павлову, но дорога к нему простреливалась, поэтому темп «пробежки» был как на 100-метровке. Как-то бегу, запыхавшись, выскочила у танка Павлова, сопровождаемая сплошным треском автоматных очередей, цокот пуль которых оборвался на противоположной стороне брони танка. И тут один из танкистов вдруг начал изливать свои чувства ко мне. Пришлось дипломатично сказать, что война еще не кончилась, что неизвестно, кто из нас останется в живых… В тот день это было второе признание в любви. Много лет спустя при встречах с однополчанами я частенько слышала: «Зоя, а я ведь тебя любил». А бывший разведчик Маслоид сказал не мне, а товарищам: «Эту женщину любил и люблю до сих пор». А мне сказал, что ребята во взводе гутарили: «Кого из нас выберет Зоя после войны?» Я выбрала командира взвода Александрова. Мне сложно о нем писать, поскольку он с нашим танком не ходил.
Несколько человек, в том числе и я, были вызваны на Большую землю для получения наград. Пришли к переправе. Через Одер строился капитальный мост. Когда мы на лодке подходили к берегу Большой земли, налетела вражеская авиация. Господи! Что там было!
Она почти без перерыва молотила переправу. Сколько же досталось саперам и строителям — уму непостижимо.
Выбежали на берег, а немецкие летчики строчат из пулеметов, спрятаться некуда. Шлепнулись на землю, но какой толк? Вскочили и… дай бог ноги.
За бои от Пулавского плацдарма до Кюстринского меня наградили орденами Славы 3-й степени и Красной Звезды.
Обратно поехали на бронетранспортере, но водитель Кох, не доехав до Одера, остановился и сказал: «Уже стреляют, я не поеду дальше». Храмов стукнул кулаком по кабине: «Вези!» Но проехали еще немного, все повторилось. Ребята отматерили Коха как следует, но больше не стали с ним связываться — бесполезно, ведь у него во время боев обязательно что-то «ломалось»…
Перед наступлением на Берлин нас посадили в бронетранспортер и целые сутки держали в боевой готовности на окраине города Горгаст. Было еще темно, когда мы двинулись в сторону противника, медленно двигаясь по широкому полю. Началась артподготовка. Оглянулась назад и обомлела! Линия огня простиралась по всему горизонту. Только после войны я узнала о применении прожекторов для подсветки. Стало светать. Над нами эшелонами, туда и сюда на разных высотах, шла наша авиация. Зрелище было потрясающее.
Передний край встретил нас густой дымовой завесой… Противник, отступив, перенес шквальный огонь на свои прежние позиции. Мы соскочили с бронетранспортера и наткнулись на окоп, покрытый фанерой. Вот радость — крыша над головой! Над нами гремит и грохочет, а в окопе — благодать! Повар Саша угостил всех пирожками — он напек их заранее, предвидя, что в коротком затишье сделает нам необыкновенный сюрприз.
После короткой передышки двинулись вперед вдоль линии железной дороги. Дымовая завеса стала развеиваться, и сквозь летящие клубы дыма можно было разглядеть трассы автоматных очередей…
Хамаев и Екатеринчук, оставленные в резерве, удрали с КП и пешком пытались догнать нас, но нарвались на засаду и оба погибли.
Продвижение застопорилось. Бронетранспортер остановился у железнодорожного полотна. Мы быстро спрыгнули, а водитель, выходя из машины, был ранен в ногу. Храмов перебежками подбежал к машине, завел ее и отвел за сарай. Стали подтягиваться пехотинцы. Через дорогу перебегал пехотный капитан и вдруг рухнул, раненный снайпером. Я упала на живот и поползла к нему, кто-то из разведчиков последовал за мной. Приволокли раненого в домик, перевязали наскоро, потому что разведчики пошли вперед пешком. Мы обогнули водокачку и увидели, что пушка танка лейтенанта Алексеева уперлась в танк противника, а его пушка — в наш. В общем, расстреляли друг друга в упор. Наших танкистов в живых осталось двое. Раненых танкистов увез на мотоцикле наш разведчик Баранов…
Продвигаемся к Зееловским высотам с танками командира роты Киселева. Часто останавливаемся из-за обстрелов. Проезд под высокой железнодорожной насыпью завален и, наверное, заминирован… Киселев пускает машины на насыпь по отлогой диагонали. Они форсируют железнодорожное полотно и осторожно спускаются на другую сторону. Но после километрового марша наши танки останавливаются, встреченные плотным огнем противника. И тогда бойцы Храмов и Волков уговаривают комвзвода разрешить им поехать в разведку на одном танке. Прыгнули на броню и на большой скорости умчались в неизвестность…
Вернулись довольно скоро. Храмов был ранен в бок, но его спас широкий немецкий ремень. От боли разведчик сгибался пополам, но остался в строю. Подтянулась и пехота.
Вылазка оказалась удачной, и теперь мы знали расположение огневых точек противника. Комвзвода проинформировал об этом комбата Спивака, а тот, в свою очередь, попросил по рации комбрига «прибавить огоньку» на… наш участок.
Вскоре над нами что-то зашуршало, зашипело, да так зловеще, что сердце сжималось. Заиграли «катюши»… Но вместо немцев лупанули по нам. Это был ужас. Один наш разведчик погиб. Меня контузило… Сколько погибло… Сколько погибло ребят.
Полученная легкая контузия сказалась на моем нервном состоянии — я перестала выносить звук «катюш». К сожалению, в то время медицина не признавала легкую контузию как заболевание, и поэтому бывали случаи, когда люди гибли не потому, что они боялись, а потому, что с нервами справиться невозможно.
Меня определили в помощь хирургу на пункте первой помощи бригады. Размещался он рядом с позициями злополучных гвардейских минометов. Трудно передать мое состояние, когда я слышала, как они «играют». На счастье, ребята вспомнили обо мне и забрали.
По дороге к Берлину попали под шрапнельный обстрел, и я чуть не поплатилась жизнью, пытаясь на ходу выпрыгнуть из кузова машины.
Приехали поздно вечером. Вошли в помещение на окраине Берлина, где разместились на отдых разведчики. В большой комнате слышались храп и стоны спящих ребят. За столом со свечой сидели Храмов, Волков, Гутник, Горошко и Александров. Когда они увидели меня, все, кроме Александрова, который не брал трофеев, молча встали, потом, как по команде, их руки потянулись к заветным кармашкам и вот диво — открыли коробочки и протянули мне: «Выбирай!» Я поняла, если откажусь — обижу. И взяла у каждого по одной вещице. Вообще, из трофеев мы брали только белье и еду. Ребята подбирали иногда часы, побрякушки. Правда, они их быстро спускали на доступных девчонок. Я ничего не брала, была примета: если будешь брать — погибнешь. Только один раз я взяла отрез материи в брошенном немцами доме. После войны, когда командир бригады распорядился, меня вызвали на склад, полный трофейных вещей, — выбирай, что хочешь. Открывают коробку — платье. На этой фотографии я в том платье.
Утром пошли в город, где страшные изнуряющие бои шли на улицах Берлина. Встретили Грошева, который чудом уцелел. Он оказался в расположении противника и спрятался в подвале, в котором отсиживалось цивильное население. Целые сутки был он там и никто его не выдал!
2 мая 1945 года для нас война кончилась. Радости не было конца. Но мы с горечью провожали глазами бесконечные потоки пленных, шагающих по развалинам Берлина…
Так, в грохоте и огне, в радости побед и скорби потерь боевых друзей, добрались мы до Берлина. Как я вынесла этот умопомрачительный, всесокрушающий марш-бросок, этот прощальный грохот и шквал огня, и сама не знаю. Однако твердо знаю, что с гордостью расписалась на стене Рейхстага…
Адильбеков Зекен Уалханович
Я с 1925 года, но записан был как родившийся в 1928 году. В октябре 1942 года ребят из нашей полеводческой колхозной бригады вызвали на приписку в военкомат. А меня в списке нет. Но я вместе с ними сел и поехал. Приехали в военкомат, всех по списку пропускают, а секретарь сельсовета Татьяна Бородина стоит в дверях и меня не пропускает: «Дурак ты! Куда ты собрался?» — «Хочу ехать вместе со своими друзьями, куда прикажут». — «Дурак ты! Люди стараются открутиться, а ты сам лезешь. Ты же беспризорник, кому ты будешь нужен, если вернешься калекой?!» А я-то еще ничего не соображал… В какой-то момент она пошла в туалет, а в дверях оставила Ивана Мордовина, моего товарища. Я говорю: «Ванюшка, впусти меня, пока ее — нет». — «Иди». Я зашел, там сидело человек пять. «Меня нет в списке, но я хочу пойти добровольно. Запишите, пожалуйста, меня». Записали меня 25-м годом, даже не стали ничего спрашивать.
Нас привезли во Фрунзенское пехотное училище. Обучались шесть месяцев. В марте 1943 года училище закрыли. Нас в течение 12 часов посадили в теплушки, и вперед на фронт, под Харьков. Ехали семь суток, пока мы дохиляли, ситуация стабилизировалась. Нас повернули в Подмосковье, в город Щелково. Там создавались воздушно-десантные бригады. Я попал в 4-е отделение 4-го взвода 8-й роты 2-го батальона 13-й воздушно-десантной бригады. А поскольку я маленького роста, то всегда стоял замыкающим. Шестнадцать прыжков имею. Из них несколько с аэростата. А с аэростата прыгать хуже, чем с самолета! Потому что, когда первый прыгает, он толкает корзину, и она болтается. А закон был такой: инструктор сидит в одном углу, а в трех углах сидят солдаты. Он командует: Приготовиться! «Я должен сказать: «Есть приготовиться!» — «Встать!» — «Есть встать!» — «Пошел!» — «Есть пошел!» Это надо говорить, а корзина-то ходуном ходит…
