– Я Павла к Любови Карповне посылала. Не поверила.
Виктор все понял. Помрачнел.
– Спасибо, Анна Михайловна. Когда я думал, что началось, страшно мне стало за нее. А сказать ей ничего нельзя. Вот теперь она будет знать что-то, но меня это не радует, а пугает. Могу и вас подвести.
– Это хорошо, Витя, что ты подумал о ней. Ты умнее, должен понимать, чего от нее можно требовать. Павел ей только посоветовал уйти из дому, а почему – не сказал.
– Верите, Анна Михайловна, я всегда завидовал вашим хлопцам, а теперь особенно. Ведь до чего у нас доходило. Первое время она ожидала, что я тащить буду из деревень, как Фомка или Пуговицын. Сказать боялась, но и скрыть не могла.
– Она, Витя, своеобразный человек. Ее только пожалеть можно.
– А знаете, Коваленок редкий парень, – перевел разговор Виктор. – Как он Пуговицына под ноги положил! Вначале, хоть и говорил мне Борис Николаевич, кто такой Разванюша, не очень я в него верил. Какой-то франт хуторской, усики дурацкие, ночи напролет самогон с полицаями хлещет. Думаю, послали его в полицию дело делать, а ему там и без дела нравится. А тут именно такой нужен, всех их в лапти обует. Во мне они чужака чуют, как я ни прикидываюсь, пи подделываюсь. Без Разванюши, не знаю, как бы я и смог? Крепкий, дружный народ эти староверы, по-моему.
– В полиции их сколько, обрадовались, что попа им вернули, – не согласился Толя.
– Всякие есть, – нахмурясь, оборвала его мать и тут же с тихим оживлением рассказала: – Когда-то у моего Вани с ними история произошла. Алеша только родился, а тут приехали Ваню к роженице брать в Буду. Там одни старообрядцы жили. Привезли и говорят: если она умрет, отсюда тебе не уехать. А тогда они такими словами не швырялись. Ваня тоже горячий. Хорошо, говорит, а теперь убирайтесь все вон. Они послушно оставили хату и два дня под окнами дежурили. Подавали, что нужно. На счастье, роженица выжила и даже двойню подарила. Везут Ваню домой, а сзади еще подводы. Ваня в дом, а за ним кадку меду и мешки тащат. Обругал он их, выгнал со двора. А утром дверь не открывается: привалили мешками.
Толя знает Коваленков. С младшим братом Разванюши они когда-то делали из трубок пистолеты. Толе нравилось бывать в этой семье. У них все грубо, с руганью, но и какая-то завидная спаянность чувствуется. Единственный, кого в доме Коваленков слушаются, кому не отвечают на крепкое слово еще более крепким, – это сам батя. Черный от въевшейся в кожу сажи, с загнутой к острому кадыку бородкой, Коваленок поспевал везде – и в заводской кузнице, и в домашней. Дома ему помогали сыновья. При этом без конца или смеялись, или дрались. Веселая семья!
– Держитесь его, Анна Михайловна, в случае чего.
Мама удивленно и протестующе смотрит на Виктора.
– Все может случиться. Душа с телом в человеке не очень скреплены. Да ладно, расскажу лучше веселое. Вхожу в одну избу, старуха встречает и жалуется: «Пришел человек сено торговать, а ваш к нему привязался». Смотрю, а это Коваленок перед каким-то дедом петушится. Подзывает: «Полюбуйся на этого, шашни с партизанами пришел разводить, а мне про сено поет». И кого, вы думаете, припирает Ванюша? Артема… Лесуна. Умора, как изворачивался бедный дед: «Да что вы, хлопчики, господины полицейские, вот вам крест». А Коваленок не верит: «Сена у тебя на болоте стога стоят. Скоро заглянем с подводами». – «Где вы видели! Бандиты, хай им, приглядели, все забрали, только под себя подложить и осталось». – «Вот мы тебе подложим кое-куда, партизанский дед». Совсем сбил с толку Лесуна. Он подозревает, что именно ради нас с Ванюшей бежал. Но боится промахнуться. Да и Ванюша такого оболтуса из себя строит, ни дать ни взять Фомка.
– Бедный Артем, – расхохоталась Надя.
– Поглядели бы вы на него. Глазки хитрые-хитрые, так и просят: «Ну, не путайте меня, хлопчики, я же все знаю». А языком лепечет: «Бандиты эти, житья не стало». Жалко мне деда. Тяну Ваню, а он и с порога грозит: доберемся, дескать.
– Ну зачем вы его так? – смеется мама. – Прибежит завтра, приставать будет, чтобы сказала про вас.
– Идут больные, – предупредила стоявшая у окна Надя.
Виктор собрался уходить.
– С лекарствами и особенно с перевязочным осторожны будьте. Кажется мне, присматриваться к аптеке начали.
– То, что я по документам получаю, все рецептами обеспечено.
– У вас, Анна Михайловна, крепкий защитник. Чем вы нового бургомистра, Хвойницкого, так купили? «Чтобы мадам Корзун, это, с бандитами дело имела, такого не может быть». К счастью, этот дурак с причудами.
– Кто его знает? Он уверен, что раз человек из раскулаченной семьи, значит, такой, как сам он. А потом Ваня его дочку от менингита вылечил. Может, это?
Больные уже на крыльце. Виктор пробежал мимо посторонившихся женщин, поправил повязку на голове и зашагал в сторону комендатуры.
Проснулся Толя ночью оттого, что в зале громко шептались.
– Алексей, ну что за ерунда, это же не игрушечки!
– Правда, Алеша, не надо.
Мать и Павел от чего-то отговаривают Алексея, а он помалкивает и скрипит стулом, – видимо, обувается.
Не началось ли то «завтра», о котором Толя разговаривал с Лисом?
– Ты хоть оденься хорошенько, – вынуждена сдаться мать.
Помешать брату, заявить, что и он, Толя, пойдет? Мама сразу рассердится и не пустит никого – это будет справедливо, по крайней мере. Но куда они собираются? Толя вскочил с кровати.
– Лошадь подгонят из лесу хлопцы. Лис корзину яиц и самогон приготовил, – непонятно сказал Павел и засмеялся. Его не видно в темноте, но легко представить, как играют, перекатываются желваки на его щеках, как ястребится его крючковатый нос.
– Смотрите только, дети, – шепчет мама.
И Павел уже – «дети». Куда уж там Толе лезть!
– Вы куда? – спросил Толя, выйдя в зал.
– Завтра узнаешь, – нахально отозвался старший брат.
Павел сказал:
– Подарочек готовим.
Ушли они, тогда мать объяснила:
– К Порохневичу. Туда партизаны придут. Только бы все хорошо.
Маня молчала, когда они уходили, и теперь молчит. Но не ложится. Мама подсела к ней на кровать. Скажут слово и долго сидят молча.
– Мама! – позвал Толя, когда она вошла в спальню.
– Что тебе?
– А мы скоро уйдем? В партизаны.
– Спи вот.
– Эх, были бы партизанами!
– Что это с вами сегодня? Ты думаешь, обрадуются там, если мы сегодня придем? Меня все время просят, чтобы поработала еще.
– Тебе хорошо! А мне?
– «Хорошо»! Глупые вы.
– В войну надо одному жить. Тогда – что хочешь!
– Ничего, детки, придет время – уйдем.
Часы пробили. Потом еще раз.
И вот на шоссе что-то застучало, послышалось: «Хальт!», «Хальт!»
В окно видно: голубоватый, струящийся свет прожектора, установленного над бункером, мечется по темным, как бы вдруг вырастающим крышам домов, по стволам сосен, устремляется вдоль шоссе и опять возвращается к возу, стоящему на обочине. Лошадь пугается яркого света, выворачивает оглобли, вот-вот опрокинет телегу, высоко нагруженную мешками.
Павел и Алексей возвратились не скоро. Тотчас разделись до белья и только тогда заговорили.
Павел сообщил:
– Стоит возле бункера.
– Мы видели, – подтвердил Толя.
– А знаешь, Аня, кого мы встретили! – вспомнил вдруг Павел. – Красноармейца, которого я тогда у Порохневича спрятал. В колодце которого нашли.
Сказал бы: Толя нашел.
– Группа шоссейку переходила, когда мы с подводой своей возились. Порохневича он по голосу узнал, а то никак не могли свои своих признать.
– А коня мы самогонкой напоили, – заговорил наконец и Алексей.
– Зачем? – удивилась мама.
Это может и Толя пояснить: чтобы веселее было. Толя возбужден больше всех, хотя ходил-то на дело не он. Счастливо похохатывая, он интересуется:
– А немцам оставили?
– Знаешь, оставили. У тебя была бутылка, Алексей?
– Я Лису отдал, а он в корзину всунул и говорит: «На поминки».
– Шмауса вы там не встретили? – спросил Толя, намекая на то, что ему многое известно.
Сегодня уже нет смысла скрывать от Толи некоторые вещи, и Павел говорит:
– А Шмаус – живой. Порохневич видел его. В деревню приводили. Нальют ему стакан самогонки: «Пей, Шмаус, ты хороший парень!» Пьет.
– Бедняга, вот, наверное, морщится. – Толя все же рад за Шмауса.
– Спрашивают у Шмауса: «Дадим автомат – будешь немцев бить?» – «Нет, не буду, у меня три брата в армии». – «А полицаев?» – «Полицаев – буду». Он все просит, чтобы в Москву его отправили.
– А цитру он захватил с собой? – любопытствует Толя.
– Не до музыки нам было, когда забирали его.
Утречком явилась всезнающая Анютка и сообщила:
– Ой, любочки, в комендантском двори партизанский кинь стоит. Хвойницкий дундит: «Бандиты награбили, пьяные прямо на комендатуру наехали и убежали».
Толя незаметно вышел из дома. Телега уже за колючей оградой. Лошадь выпряжена, скучает под стеной. А по шоссе прогуливаются жители – их многовато для такого раннего часа – и засматривают во двор комендатуры. Около подводы толпятся полицаи, немец-часовой держится в сторонке.
