— Оно? — Пестряков сгорал от нетерпения.
Черемных кивнул, но мог бы этого и не делать — воспаленные глаза его засветились горячим блеском, по лицу, заросшему черной щетиной, разлилось блаженство.
Затем пришла очередь пригубить флягу Пестрякову, и тот тоже сделал два умеренных, осторожных глотка.
— Высшего сорта шнапс, — крякнул Пестряков. — Неразбавленный.
Он плеснул самую толику шнапса на табуретку, поднес плошку, лужица жадно взялась синим пламенем и быстро испарилась.
— Градусов под шестьдесят, — определил Пестряков. — Такой шнапс и на перевязку сгодится. Для наружного употребления… Окончилась твоя диета, а точнее сказать, пост… Закусим, что ли, поскольку у нас сегодня банкет?
Пестряков величественно протянул Черемных пачку галет.
Сам он сгрыз одну галету. В еде, поскольку Пестряков опустошал кладовку, а Черемных в то время лежал натощак, никакого равноправия быть не могло.
Вытащили из пачки по сигарете. И когда Пестряков подносил плошку, а Черемных прикуривал, у обоих дрожали руки.
Оба жадно затянулись, и Пестряков подумал: «Эх, сейчас бы не такую вот сигаретку выкурить, а серьезную самокрутку, да чтобы тютюн был черниговский, а если самосад, то самый что ни на есть сердитый».
Но и сигаретка, рассчитанная, по давнему убеждению Пестрякова, на слабонервных рахитиков, у которых кишка тонка, оказалась бесконечно желанной, вкусной.
Огонек быстро подобрался к коричневым ногтям Пестрякова. Он сделал еще одну жадную затяжку, обжигая при этом не только кончики пальцев — губы, и лишь после того выбросил окурок.
Наверное, сказалось давнишнее недоедание, оба опьянели от шнапса, от сигарет…
Черемных кивнул с молчаливой признательностью. Голова его тонула в уютной пилотке, по всему телу разливалось невыразимое живое тепло.
А главное, он снова чувствовал свои ноги — вот она, правая, а вот — левая. После перевязки, которую сделал Пестряков, после того как он промыл раны шнапсом, и боль как будто утихла.
— Не зря тут коптимся, — подумал Черемных вслух. — Самое важное — донесение отправили. Правильно?
Пестряков только прокряхтел.
Не дождавшись отклика, Черемных добавил:
— Вот, наверно, в штабе обрадовались! Когда лейтенант наши разведданные доставил!
Снова молчание.
Пестряков спит? Черемных прислушался — донеслось неровное дыхание.
Нет, не может человек спать, если так дышит.
Но долго Пестрякову притворяться не пришлось.
Как подброшенный пружиной, он вскочил на ноги, схватил автомат и занял позицию у оконца.
Хоть Пестряков и был туговат на ухо, он явственно услышал шаги во дворе.
Тут же раздались три условных удара о ящик.
— Наши вернулись! — крикнул Пестряков и выдернул подушку из оконного проема.
39
Показались сапоги с высокими голенищами, грязные полы задранной шинели, прожженной на спине, и Тимоша легко спрыгнул с подоконника.
Он снял каску, пригладил спутанные белесые волосы и уставился пристальным, невидящим взглядом на фитилек плошки.
Черемных и Пестряков не отводили глаз от оконца, ожидая появления лейтенанта. Ну где он там замешкался? Ведь холодом со двора несет!
Но Тимоша не оглядывался и наконец сказал потупясь и очень глухо:
— Ждать некого. Не придет лейтенант. Убит он…
Черемных простонал.
Пестряков нагнулся за подушкой, чтобы закрыть проем, и остался стоять в такой позе недвижимо, словно подушка стала для него непосильной тяжестью и он был не в силах поднять ее выше.
— Как же это? — Пестряков все еще держал подушку.
— Не уберег я лейтенанта. — Тимоша развел руками, поднял голову и растерянно заморгал.
— Как же это? — Пестряков с трудом разогнулся и пристроил подушку на место.
И Тимоша сообщил печальные подробности, касающиеся его спутника.
Всю прошлую ночь фрицы, опасаясь нашей ночной атаки, освещали свой передний край. Помимо ракет они с этой целью поджигали в пригородных фольварках поочередно дом за домом, стог за стогом. Стога они поджигали не у подножия, а с верхушки. Сено при этом горит неторопливо, света хватает чуть ли не на всю ночь.
Далее Тимоша рассказал, что лейтенант решил пробираться через фронт по мелколесью, между двух озер, ту местность он по-чудному называл — дефиле или как-то еще в этом роде. В той стороне действительно пожары не горели, и на том участке переднего края фрицы не жгли ракет.
Тимоша опасался, что темнота — нарочная. Может быть, фрицы беспощадно минировали ту местность? Или вели другие оборонительные работы? Потому-то они и сидели там в темноте — не хотели себя обнаружить.
Тимоша на этот счет предупредил лейтенанта, но тот возразил, что темнота, какая ни есть, все-таки безопаснее прогулки при свете.
Все шло благополучно до того момента, пока они не миновали трансформаторную будку и мостик, наведенный фрицами из спиленных телеграфных столбов.
Пестряков протянул Тимоше сигарету. Тот машинально взял сигарету, даже не заинтересовался ее происхождением, не размял ее, не кинулся к плошке, не торопился закурить, словно минувшая ночь отучила его от курева.
За тем мостиком, продолжал Тимоша рассказ, по-прежнему не вспоминая о сигарете, которую держал в руке, они с лейтенантом нарвались на фрицев-минеров. Догадка насчет минного поля подтвердилась. Нет, темноте той доверяться нельзя было.
А местность, как назло, голая. Лесочек, хоть и щуплый, остался в стороне. Дерева поблизости приличного нет. Фрицы засветили ракету — видимость прямо-таки убийственная.
Тимоша шел впереди. Лейтенант — по его следам. Шагов на десять сзади.
В этом месте рассказа Пестряков одобрительно кивнул.
Фрицы закричали в несколько голосов «хальт». Застрочили из автоматов. И даже пулемет полыхнул. Просочиться сквозь такой огонь нельзя. Вступать в перестрелку бессмысленно. Тимоша мог отвечать только одиночными выстрелами. Он дал знак лейтенанту отходить.
Здесь Пестряков снова кивком одобрил решение.
Тимоша пятился назад, прикрывая собой лейтенанта. И надо же было так случиться — самого даже не поцарапало, а лейтенанту пуля прямо в лоб угодила.
В этом месте рассказа Тимоша наконец обнаружил, что он держит в руке сигарету, склонился над плошкой, жадно закурил и, пока не сделал несколько глубоких затяжек, не мог рассказывать дальше.
Тимоша залег возле лейтенанта. Со следующей ракетой фрицы что-то замешкались. Тимоша взял у лейтенанта, уже похолодевшего, документы, пистолет, планшет, мобилизовал его гранату. После короткого ближнего боя Тимоша переключился на третью скорость, и ему удалось оторваться от фрицев.
Только сейчас Черемных обратил внимание на планшет, который торчал у Тимоши за отворотом шинели.
Тот протянул Пестрякову планшет, выложил на столик документы и пистолет лейтенанта.
— Может, мы ошиблись маршрутом? Когда нырнули в темноту. Между двух озер…
Тимоша удрученно посмотрел на Черемных, затем поднял лихорадочно блестевшие глаза на Пестрякова, ожидая его ответа, как приговора себе.
— Вот ведь история какая… — Пестряков задумался. — На фронте не одним разумом живешь. И задним умом думать-соображать приходится. Где бездорожье — там и дорога. Где воздуха за осколками не видно — там и спасайся. Где худо — там хорошо. Плохая погода — самая лучшая. На фронте дважды два не всегда четыре. Иногда дважды два перемножишь, а получается ЧП…
Тимоша растерянно заморгал, силясь уразуметь — не звучит ли в этих словах скрытый упрек ему?
— Себя казнить, Тимоша, не за что, — твердо сказал Черемных, а затем добавил со вздохом: — Произвол судьбы!
— Я бы мобилизовался еще раз… В другом месте миновать фронт. Но боялся — доверия в штабе не наберу, сколько потребуется. — Тимоша растерянно развел крупными руками. — А потом, идти без гранат…
Пестряков только сейчас заметил, что Тимоша вернулся без гранат. Где же они?
— Пришлось свою и лейтенантову гранаты израсходовать. И холодное оружие в ход пустить. Когда документы выручал… Зато патроны остались…
Тимоша принялся набивать диск своего автомата патронами из запасной обоймы, из пистолета, взятого у лейтенанта, затем собрался вернуть Пестрякову кинжал и предварительно отер его полой шинели.
Но Пестряков безмолвно показал трофейный кинжал, висящий у него на боку. Тимоша увидел и чужую каску, и шмайссер, лежащие на тюфяке.
— Такие обновки и обмыть не грех. — Тимоша показал подбородком на трофеи.
Пестряков развел руками — кто же знал, что дорога приведет Тимошу обратно в подвал? Знал бы — оставил ему несколько глотков шнапса. Но Тимоша просто к слову сказал, он и не знал о благословенной фляге, ныне уже пустой, да и не такое сейчас у него самочувствие, чтобы думать о спиртном.
