Исаев ужаснулся вопросу, потому что растерялся, не зная, что ответить. Если поверят, тогда стоит ли вообще жить? Во имя чего? Значит, над народом тяготеет трагический рок; такова наша судьба. Нет, возразил он себе с какой-то испугавшей его настороженностью, просто мы единственное государство, которое на протяжении веков было лишено самого понятия «Закон» и права на Слово.
— Если бы вы признались, что вас пытали, — устало сказал Исаев, подойдя к окну, — честное слово, мне было бы легче помочь вам…
И вдруг Гелиович рассмеялся:
— Да? Это как же? Предали б суду моих палачей?
Не оборачиваясь, Исаев ответил:
— Попробовал бы, во всяком случае… Я ведь такой же зэк, как и вы…
Гелиович поднялся:
— Отойдите-ка от окна, разрешите мне все кончить разом…
— Здесь непробиваемые стекла, пластик, — ответил Исаев. — Только шишку набьете.
— Помогите! — вдруг истошно, тонко закричал Гелиович. — Товарищ капитан, спасите! Помогите! Я больше не мо-о-о-гу!
Никто не вбежал в кабинет, было так тихо, что ломило в ушах.
— Простите, — сказал Исаев, отошел от окна и сел на стул рядом с Гелиовичем. — Я не скажу больше ни единого слова. Простите…
И он опустил руки между ног точно так, как Гелиович; фигура отчаяния, кто только ее изваял?
…Когда Исаева вывели из кабинета, Влодимирский, он же генерал Иванов, он же Аркадий Аркадьевич, обнял «Гелиовича».
— Спасибо, Шурка!.. Ты сыграл гениально! Поезжай на Рижское взморье, — он протянул ему пачку купюр, — и отдыхай как следует… В клинику мы позвоним, мол, служебная командировка… Готовься к новому делу, брат… Громчайшее дело, такого еще у нас с тобой не было…
…В Сочи Сашеньку встретил разбитной парень, подхватил ее фибровый чемоданчик, сказал, что Максим Максимович просил встретить у вагона: «С автобусами мучение, очереди, а я вас вмиг домчу».
В санатории ее приняла сестра в халатике, накрахмаленном до голубизны, померила давление, покачала головой: «Маловато, товарищ Гаврилина, размещайтесь, ваш муж попросил устроить для вас отдельную палату. Вообще-то у нас живут по два-три человека, но его просьба для нас — честь. И сразу пойдем к доктору».
Сашенька вошла в маленькую комнатку, открыла дверь на балкон и увидела зеркальную гладь моря; солнце было совершенно белым, окруженным желто-красным ореолом; жестяно, как-то игрушечно шелестела листва пальм.
Сашенька опустилась в плетеное креслице и сразу вспомнила строки: «Я тело в кресло уроню, я свет руками заслоню и буду плакать долго-долго, припоминая вечера, когда не мучило „вчера“ и не томили цепи долга…»
Она сняла жакетик, подумав, что сейчас ляжет спать и не проснется до завтрашнего утра, а когда проснется, будет новый день, она сядет к столу и напишет огромное письмо — сначала Максимушке, потом Санечке…
В дверь постучали:
— Открыто, — тихонько откликнулась она: в тюрьме соседки приучили ее к тишине. Боже, какие страшные женщины, меня нарочно посадили к этим проституткам и бандитским наводчицам, я ведь была готова на все, только б перевели к интеллигентным людям…
Вошла давешняя сестра и с прежней доброй, сострадающей улыбкой пригласила ее на осмотр.
Вид доктора поразил Сашеньку: по-ришельевски закрученные усы, бородка, грива седых волос, ниспадающих на плечи, и пенсне, болтающееся на черном шнурке.
— Наслышан, наслышан, — скаля чуть выпирающие желто-прокуренные зубы, быстро заговорил он. — Вопросов не задаю, приучили пациенты… Но, голубушка, что это у вас за давление? Девяносто на шестьдесят! Я вас просто выпишу из санатория с таким давлением, — довольно расхохотался врач. — Помрете вы, а отвечать за вас кому? Мне, старому дураку Евгению Витальевичу Рыбкину, честь имею…
— Как замечательно вы говорите, — Сашенька сидела по-тюремному, заложив руки за спину, — совершенно забытый русский… Так говорил мой отец…
— Жив-здоров? Или почил?
— Не знаю… Мы потеряли друг друга во время гражданской.
(О том, что отец ее эмигрировал в Америку, не знал никто, кроме Максимушки. Раньше это было не так страшно, а сейчас…)
— Нуте-с, давайте я сам померяю давление, а потом послушаю вас… С легкими все в порядке? Туберкулеза не было?
— Нет. Так мне, во всяком случае, кажется.
Послушав Сашеньку, Евгений Витальевич сокрушенно покачал головой:
— Вы кто по профессии, голубушка?
— Учитель.
— Историк?
— Нет, литератор. Почему вы решили, что я историк? Евгений Витальевич надел на нос пенсне, глаза стали сразу же иными, жесткими, ответил с ухмылкой:
— Самый трудный предмет… Особенно история нашего государства… Неправда точит… Ладно… Сие — российское горестное теоретизирование, взгляд и нечто… Начнем мы с вами курс лечения вот с чего, голубонька… Массаж с самого раннего утра. Потом полчаса отдыха и нарзанная ванна… После нее — в кроватку… До обеда. Засим спать… Мертвый час… Не менее ста двадцати минут… После мертвого часа возьмем грязь — и в кроватку… На этот раз до утра…
— Какое страшное словосочетание «мертвый час», — сказала Сашенька. — Отдых, лечение, санаторий, мертвый час…
— Все претензии к космополитствующим лекарям, — раздраженно ответил доктор. — Притащили из-за границы это определение, совершенно с вами согласен, нелепо и страшновато…
— Евгений Витальевич, получается так, что я и к морю сходить не смогу?
— Голубушка моя, да вы и не дойдете! — Евгений Витальевич чуть повел носом, и пенсне легко соскочило на грудь; глаза снова сделались милыми и чуточку растерянными. — Сначала я вас укреплю, витаминчиками поколю, а потом гуляйте хоть весь день! Кстати, извините, но я обязан вас спросить: что это у вас на спине за шрамы?
Сашенька ответила так, как посоветовал следователь:
— Я была в плену у беляков… На Дальнем Востоке… это следы нагаек…
— Партизанили? — Евгений Витальевич снова надел пенсне.
Сашенька растерялась, к этому вопросу ее не готовили:
— Нет… Так уж случилось…
— Первая женщина, которая не умеет лгать, — сурово заметил доктор. — Поздравляю себя с такого рода открытием… И еще вот что, голубушка… На ночь вам будут давать чернослив и маленькую рюмочку коньяку, я бы не хотел травить вас бромом…
Сашенька покачала головой:
— Я только и мечтаю, как бы отоспаться… Мне ни бром не нужен, ни коньяк…
— Тут с врачами не спорят, голубушка… Коньяк придаст вам бодрости, улучшит аппетит…
— Я такая голодная, что готова есть по пять раз в день!
— Простите, вы москвичка?.. Там же хорошее обеспечение… Что, держали диету?
— Да… Хотела вернуть форму… Чуть перестаралась…
…Коньяк, который ей приносили, выливала в рукомойник; через неделю почувствовала себя окрепшей; иногда, правда, вскидывалась ночью и тонко кричала от ужаса: грезилась камера и эти ужасные женщины, которые лезли к ней на нары. Доктор разрешил прогулки; она уже написала четыре письма Максиму Максимовичу и три Санечке; не отправляла, мечтала сфотографироваться, когда не будет такой страшной.
Портрет получился на удивление хорошим, но, как ей показалось, с ретушью.
Когда она сидела, рассматривая свои портретики, в дверь постучали.
— Открыто, — ответила она, думая, что пришла сестричка с витаминами.
На пороге, однако, стоял мужчина в штатском, но с военной выправкой.
— Разрешите, Александра Николаевна? — спросил он. — Не помешал отдыху?
Сердце ее сжалось» а какое-то мгновение, но сразу же отпустило, потому что мужчина, державший руки за спиной, переступил порог комнаты и протянул ей два роскошных букета:
— Гвоздики — от меня, розы — от Максима Максимовича, от сына — радиограмма…
Она схватила радиограмму: «Дорогая мамочка, примерно через две недели прилечу в Москву. Я тут хворал, бронхит, но меня поставили на ноги. Новый адрес папы знаю. Остановлюсь у него. Отдыхай как следует, родная. Целую, Саня».
Сашенька почувствовала, что расплачется, поднялась:
— Спасибо вам огромное…
И начала приспосабливать вазочки для цветов, незаметно утерев при этом слезы. Это дурно — позволять кому бы то ни было видеть в тебе то, что принадлежит только тебе, и никому больше.
— Александра Николаевна, — продолжал между тем мужчина, — я, видимо, огорчу вас, но меня уполномочили сообщить следующее: полковник Исаев срочно вылетел за границу… С заданием Правительства Союза ССР… Он очень волнуется за ваше здоровье… У нас есть возможность передавать ему ваши письма…
— Что?! Значит, он снова исчез?! Надолго?!
Опустив глаза, человек тяжело вздохнул:
— На два года… Поэтому, пожалуйста, напишите как можно больше писем… И ставьте на них разные даты: ноябрь, декабрь, январь… Понимаете?
— Я читала такой рассказ…
