И мама замахала на них руками:
— Вы что «кудыкаете», добра не будет.
Мама стала работать в совхозе, в зверопитомнике. В этом питомнике для научных институтов выращивали белых мышей, морских свинок, кроликов.
Мама работала «на мышках».
Ходить нужно было четыре километра, но в первый же день, придя домой с работы, мама высыпала из кармана две пригоршни хлебных кубиков.
— Белый хлеб! — замерли мальчики.
— Мышиный корм, — сказала мама, а бабушка Вера поглядела и поджала губы.
Мыши — разносчики болезней; для очистки совести хлеб еще раз подсушивали и ели молочную тюрю.
— Травка уже пошла. Скоро будем корову выгонять. Молока будет много, отец на работу устроится…
Но писем от Николая Акиндиновича пока что не было.
1
— Дети, — сказала учительница, — давайте встанем и помолчим немного. Радио передает траурное сообщение: умер друг Советского Союза, американский президент Франклин Делано Рузвельт.
Федя вскочил и вытянулся, как солдат. Он знал: Рузвельт лучше Черчилля, соглашался с товарищем Сталиным.
— А домой отпустите? — спросил Шурка-первоклассник.
Учительница удивленно подняла очки с переносицы на лоб, задумалась и вдруг сказала:
— Пусть этот день останется у вас в памяти. Я вас отпущу.
— Ура! — заорал Шурка.
— Только без «ура»!
Все на цыпочках, но проворно выскочили из класса на улицу.
Впервые Федя пошел деревней со своей соседкой.
— Чего-нибудь написал в тетрадь? — спросила она.
— Я записываю про старую жизнь.
Девочка солидно и согласно кивнула головой: тетрадь используется должным образом.
— Я теперь стихи читаю, — признался Федя. — Пушкина.
— А наизусть знаешь?
— Знаю.
Федя оглянулся.
Девочки из их класса шли не так чтобы далеко, но и не близко. Заняты они были своим разговором.
— Слушай, — сказал Федя.
Медлительно влекутся дни мои,
И каждый миг в унылом сердце множит
Все горести несчастливой любви
И все мечты безумия тревожит.
Но я молчу; не слышен ропот мой;
Я слезы лью; мне слезы утешенье;
Моя душа, плененная тоской,
В них горькое находит наслажденье.
О, жизни час! Лети, не жаль тебя,
Исчезни в тьме, пустое привиденье;
Мне дорого любви моей мученье,
Пускай умру, но пусть умру любя!
Девочка посмотрела на Федю сбоку, задумалась и улыбнулась вдруг.
— Мне кажется, читая эти стихи, ты раскрывал свое сердце.
Федя не думал об этом, когда читал стихи, но он понял, что девочка была права.
— Да? — настойчиво спросила Морозова.
— Да!
— Жених и невеста! — захлопали в ладоши, залились на всю улицу смехом девчонки. И Морозова тоже хохотала: они разыграли его. Федя свернул в проулок, выскочил на свою пустынную тропинку, постоял, переживая стыд, пережил и медленно пошел, заложив портфель за спину, откинув голову, глядя в небо.
Было тепло, и уже дрожали в небе жаворонки.
Дома Федя читал стихи Пушкина, вслух, себе. Свои любимые, печальные стихи.
Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой…
Путешествуя в Женеву,
На дороге у креста
Видел он Марию деву,
Матерь господа Христа.
С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не смотрел,
И до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел…
И еще любил и читал Федя:
— Что ты ржешь, мой конь ретивый,
Что ты шею опустил,
Не потряхиваешь гривой,
Не грызешь своих удил?
И еще:
— Как весенней теплою порою
Из-под утренней белой зорюшки,
Что из лесу, из лесу из дремучего
Выходила медведиха
Со милыми детушками медвежатами.
Федю потянуло на улицу.
Лед на пруду еще не потонул, но просел, треснул, и по верху уже гуляла вода. Оба островка щетинились голыми прутиками, тянулись в небо, и будто на цыпочки поднимались от нетерпения — так хотелось им листьев и птиц.
Федя пошел вдоль берега, глядя на солнышко. Увидал студенистую, в черных зернышках лягушачью икру. Он сел на корточки и разглядывал это великое чудо, эти черные точечки, которые — дай только потеплеть — превратятся в шустрых головастиков, а потом в изумрудных лягушек.
— Что смолкнул веселия глас! — крикнул Федя на весь лес.
А по лесу в ответ покатилась волна апрельского ветра, закачались вершины, загудело в вершинах. И Федя засмеялся: он был хозяин неведомой силы.
2
Красавка никак не хотела ходить в стадо. Какая-то корова ударила ее больно в бок рогом, и Красавка каждый день удирала.
— Хоть работу бросай, — сказала мама.
А как было бросить работу, когда от мышиных обедов оставались белые сухарики.
Бабка Вера хворала, может, и вправду, а может, боялась от дома отойти.
— Обчистят, и будешь гол, как сокол.
— Кончишь год, придется тебе корову пасти, — сказала мама Феде.
Тот покраснел: мало, что деревенский, еще и пастухом сделали.
Но, оказывается, Леха тоже собирался пасти свою корову и сын деда Кузьмы Вовка. Они никак дождаться не могли, когда закончится учеба.
— Что ты! — говорил Леха. — В пастухах — во! Воронят будем есть, колоски жарить.
3
— Вставайте, ребята, вставайте! — будила мальчиков бабка Вера.
Федя выскочил из постели, продрал глаза.
— Мама, что случилось?
— Войне — конец!
— Войне — конец! — заорал, влетая к Страшновым не постучавшись, Леха. — Слыхали?
Федя оделся, они с Лехой побежали в Красенькое, к клубу. Возле клуба, сияя медью, собирался оркестр. Грянул марш: «Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц!» Люди подходили друг к другу, целовались.
— Взрослым парням лафа! — сказал с пониманием Леха. — Всех девок нынче перецелуют, как на пасху.
Оркестр играл, крутили бесплатную картину, правда, опять без звука, но картина была что надо: «В шесть часов вечера после войны».
4
Соседка по парте писала на промокашке какие-то буквы, ставила между ними плюс и промокашку старалась положить на Федину сторону. Федя стряхнул с пера кляксу на парту, промокнул этой промокашкой и написал на ней большими буквами: «Предательница».
Соседка промокашку изорвала на мелкие кусочки и сидела теперь на самом краешке парты.
— Упадешь — не заплачу! — сказал он ей на перемене.
— А я с Лехой буду дружить, — сказала ему Морозова на другой перемене. — Он не то что ты — в пятый ходит.
Мрачный заявился Федя домой, а дома на столе самовар — отец приехал.
— Хочешь в Старожилово съездить? — спросил он прямо на пороге.
— Хочу! — вспыхнул радостью Федя.
— Ложись пораньше, разбужу в шесть.
Федя достал подарок старожиловских ребят — изумрудное перышко. Вот ведь какие молодцы, что догадались подарить. Перо мерцало загадочным огнем, зелено-синей тайной морей.
Ехали на полуторке. Машина исстоналась на ухабистой дороге, но Феде было хорошо, и отец знал, что сыну хорошо. Все теперь было хорошо. Отца взяли на важную работу, а правда восторжествовала. В Старожилово отец ехал на суд, свидетелем.
Судили Митрофана Митрофаныча и директора лесхоза Кривоусова. За хищения.
Страшное слово — хищение. Хищение совершают хищники человеческие.
Машину бросало, голова туда-сюда. И — к отцу под мышку.
А проснулся — Старожилово.
Все те же дома, те же деревья, а только все уже — чужое. Все не для тебя, не для твоей жизни.
Суд был в клубе.
— Приходи часа через два. Обедать пойдем, — сказал отец.
Дал Феде пять рублей и отпустил к ребятам.
Федя побежал к Куку. А дом на замке. Из новенького сарая вышла Афросинья Марковна, Цурина соседка.
— Они, сударь мой, высоко нынче взлетели. В Москве. Дружка твоего в суворовское училище берут. Советским офицером будет. А я вот за хозяйством приглядывать поставлена.
— А-а! — сказал Федя и, кивая, пятясь, ушел от дома на дорогу.
Он бежал к Яшке. Боялся, что не застанет, и не застал, но на пороге сидел Ваня, меньшой.
— Яшки нету? — спросил Федя.
— Нету, — ответил Ваня. — В столовую за едой с братанами ушел. Нам теперь еду дают до папкиного приезда. Война-то кончилась.
Ваня, меньшой, взял Федю за руку и тянул за собой в дом.
— Пошли, пошли, — говорил он. — Чего покажу.
Федя вошел в дом и увидал на кровати тетю Аграфену. Она лежала не шевелясь.
— Ой! — сказал Федя, отступая. — Что же ты сидишь? Врача нужно звать.
