— Конечно.
— Читай, Женечка!
— Если, кровь твоя за Родину лилась,
Ты в народе не умрешь, джигит.
Кровь предателя струится в грязь,
Кровь отважного в сердцах горит.
Умирая, не умрёт герой,
Мужество останется в веках.
Имя прославляй своей борьбой,
Чтоб оно не смолкло на устах!
— Это Муса Джалиль, ребята. Из «Моабитской тетради». Был такой замечательный поэт… Я думаю, это и о вас, обоих. Стихи, о мужестве, о героизме…
— Ну, какие мы герои, Женечка!? — возразил Лёша. — Ментовский свой долг выполняли.
— Долг тоже по-разному можно выполнять.
— Это конечно. Можно и за мамину юбку спрятаться, в кустах бой переждать… Женя, Олег у тебя замечательный!
— Я знаю. — Женя обняла Олега.
— Слушай, Женечка, если у тебя душа на стихи настроена — почитай ещё что-нибудь! — попросил Рыжков. — Знаешь, мы там, в Гудермесе, и стихи, вот, Олега слушали, и песни пели… Олег, помнишь мой день рождения?
— Как не помнить!?
— А сейчас пишешь стихи?
— Пишу понемногу… Книжечку задумал выпустить, Лёш. Если получится — пришлю.
— Книжку — с автографом, старик! На самое видное место в доме поставлю, перед гостями хвастаться буду!… О Чечне, наверное?
— И о Чечне, да. О любви, о ненависти и зависти… Обо всём. Почитаешь потом.
Женя поднялась, взяла с полки небольшую книжку, полистала.
— Вот, послушайте:
— Пусть в глазах материнства навеки
Отдымятся военные сны.
На сыновние, юные веки
Да не лягут и тени войны…
Олег с Лёшей слушали, лица их были сосредоточенны и серьёзны.
Потом, без гитары, дирижируя рукой, Лёша спел знакомое Олегу:
— Я не помню, сколько за камнем лежал
Он стрелял и стрелял. Я — патроны считал.
Я устал, но ведь он — не железный, шакал.
Он ведь тоже устал!
А в России у нас — леса, поля, луга.
А в России сейчас снега, снега, снега…
Потом они втроём негромко, дружно пели песни своих бабушек и дедушек — и о синем платочке, и «Хотят ли русские войны», и «Нас оставалось только трое…», и современную, Газманова: «Офицеры, ваше сердце под прицелом!»
Это всё о них, о них!
О тех, кто не вернулся из Чечни, и о них самих, сидящих сейчас за празднично накрытым столом. Ибо жизнь — это и есть Праздник! И пусть он длится как можно больше!
И плакали потихоньку все трое, немного стыдясь своих слёз, и каждый думал о своём, конкретном, но вместе их дума была всё о том же, о главном — о мире на Земле и счастье всех людей.
Пегас, лёжа на полу, положив ушастую голову на лапы, внимательно слушал пение и весь его вид говорил о том, что он согласен со своими хозяевами и их гостем, что разделяет их торжественно-лирическое настроение…
Олег потом, когда Женя унесла на кухню посуду, демонстрировал Лёше успехи Пегаса: тот чисто и грамотно выполнял команды, старался не ударить в грязь лицом, то бишь, умной своей глазастой мордочкой. Очень старался!
— Быть ему чемпионом! — решил Лёша, целуя пса в чёрную пуговицу носа.
И Пегас не остался в долгу — лизнул друга хозяина в щёку.
Десять лет спустя, майор милиции Олег Михайлович Александров, заместитель начальника Центра служебного собаководства Придонского УВД, свой очередной отпуск проводил в Анапе, в ведомственном доме отдыха «ЮНОСТЬ». Был декабрь, на Чёрном море это «мёртвый сезон», народу в «Юности» набралось на треть её вместительных возможностей, о купании в море и речи не было — холодно. Зато были другие развлечения — свежий воздух, клуб с его киносеансами, и ещё дельфинарий, до которого, правда, надо было ехать на автобусе с полчаса.
Туда Александров и отправился в один из погожих солнечных дней — полюбоваться на дельфинов. Зрелище, конечно, завлекательное: в огороженном кусочке моря резвятся и демонстрируют свои достижения несколько дельфинов с забавными именами — Дина, Зоя, Ириска… Надо думать, все они были женского пола, и вот эти «девицы» удивляли зрителей на трибунах: прыгали из воды через большие кольца, подвешенные на трапециях, танцевали попарно под бодрую музыку, катали на своих спинах инструкторов.
Зрители, восхищённые сообразительностью животных, их умом и красотой, слаженной работой, от души аплодировали, а желающие — фотографировались с ними на память.
Сфотографировался и Александров: — экзотика, как-никак! Жена глянет, сослуживцы. Да и самому когда-нибудь вспомнить интересно. То ли попадёшь ещё сюда, к Ириске!?
Ещё там, в дельфинарии, Александров заметил на себе внимательный, настойчивый взгляд молодого человека, явно чеченца. Парень показался знакомым. Где-то Александров его видел!
У парня безжизненно висел правый рукав светлой куртки. Руки не было под самый корень.
«Где он его видел? Когда?»
Чеченец, впрочем, сам подошел к Александрову — уже там, в Анапе, на набережной, на другой день. Гуляли оба, дышали свежим, целительным воздухом.
— Можно вас?
— Да, конечно.
— Вы меня не помните? — Парень пытливо заглядывал Александрову в глаза.
— Да вот, пытаюсь вспомнить. Мы с вами где-то встречались.
— В Гудермесе в девяносто пятом году. Я Имран Бероев.
— А-а… Понятно. Теперь я вспомнил. Но тогда вы были совсем юным.
— Да. Мне тогда и шестнадцати не было. А можно спросить, как вас зовут? Я помню, тогда вы с собакой были… чёрная такая.
— Да. Линдой её звали. Её уже нет. А зовут меня Олег Михайлович. Я майор милиции.
Парень покачал головой, думал о чем-то. Предложил:
— Может, посидим, поговорим?
— Давайте, посидим.
— Тогда, под Аргуном, и дядя мой погиб, вместе с вашими. Ваха. Мы его дома похоронили, в селе. Не в Гудермесе.
С лавочки на набережной хорошо видно прибой, серое, зимнее море в белых барашках, небольшой теплоход, осторожно заходящий в порт.
— Может быть, ты знаешь, кто тогда на нас напал? — Александров решил не церемониться, «чэпэ» десятилетней давности как-то сразу вдруг ожесточило его память, слова-вопросы получались теперь у него прямые и жёсткие.
— Нет, не знаю. — Имран, чувствовалось, говорил правду. — Думаю, это сделали ребята Рамзана.
— Гадуева?
— Да. Но его уже нет, его поймали чекисты в девяносто восьмом, и он потом умер где-то на Урале, в тюрьме.
— В Соликамске. Я в курсе.
— Да, в Соликамске… А вы, значит, служите? Майор?
— Служу.
— Нехилый вы мужик, Олег Михайлович! Ногу — тогда? Под Аргуном?…
— Тогда. Ты про себя расскажи. Руку где потерял?
Имран вздохнул, покосился на правое плечо.
— Где… Меня в Гудермесе ваши отпустили. Залимхан помог. Помните его?
— Помню.
— Он нам, Бероевым, дальний, родственник. Отмазал, короче. Да за мной ничего тогда и не было. Только пятнадцать лет стукнуло, не учился уже, дядя Ваха с собой брал, натаскивал,
— Ну-ну. Убивать, надо думать, обучал русских. Откровенно рассказываешь, Имран.
— А мне бояться нечего теперь, гражданин майор. Почти пять лет отсидел, воевать больше не могу. Да и не хочу. Прозрел, можно сказать. Я к вам чего подошел-то!…
— Да, хотел бы я знать, — Александрову в самом деле хотелось говорить предметнее. — Взял и вдруг подошел,
— Да не вдруг!… Можно я закурю?
— Кури, воздуха кругом много.
Имран умело уже, одной рукой, вынул из кармана куртки пачку сигарет, пальцы его левой руки живо заработали, он помогал себе ртом, губами.
— Давай помогу, — предложил Александров, наблюдая за парнем и его прямо-таки цирковыми манипуляциями. — У меня хоть и перебита правая рука, но ничего, слушается.
— Ещё и рука?! — Имран вскинул на него темно-карие удивлённые глаза.
— Ага.
Сигарета наконец заалела огоньком, завилась с неё светлая струйка дыма. Имран продолжал:
— Я когда вас увидел там, в дельфинарии, подумал, что ошибся. Потом пригляделся повнимательнее, подумал — нет, он! Вспомнил, как вы меня со своей собакой из шкафа достали.
— И я это помню. Перепуганный ты был, парень.
— Испугаешься тут! Менты, собака чёрная! Я собак вообще боюсь… Ну ладно, это я так, попутно. Увидел вас, и так что-то душу защемило! Думаю: подойду, поговорю. Двое калек должны друг друга понять.
— Ты о чём, Имран?
— А меня теперь вопрос мучает: за что мы друг друга убивали, гражданин майор? Зачем!?
