— Это какой сигнал? — наставительно, экзаменаторским тоном, спрашивает старослуживый дядька у двух племяшей-рекрутов.
— Это, дяденька, должно статься, «направо»! — неуверенно ответствует один из них.
— Где ж тебе «направо»?! «Направо» будет вот эдак: «левый шенкель приложи и направо поверни», — вразумительно подпевает дядька. — Вот тебе «направо»! А это — сам слышишь — это во как: там, там, та-ти-там! там, там, та-ти-там!
— Это, дяденька, «еплояда», — оскаливаясь широкою улыбкой, замечает другой рекрутик.
— Эва, куда хватил! Еплояда — та совсем иначе!.. Амплев! — возвышая голос, поворачивается он к трубачу: — Трескани-ко племяшу еплояду! Пущай поучится!
Трубач играет деплояду.
— Вишь, она как! Понимаешь? А это: там, там, та-ти-там! Это — наступление пополуэскадронно, после чего атака врассыпку бывает на антилерию аль на стрелков.
Трубач играет сигнал «повзводно налево кругом».
— А это что? Знаешь?
— Знаем, дяденька, знаем! — подхватывают враз оба рекрута. — Это значит: «Антон козу веде, бисова коза нейде — иды-ж»!
— Верно! — соглашается наставник. — Эта Антонова коза, братцы, самый что ни на есть ледащий сигнал, потому он к неприятелю спиной поворачивать повелевает! И ты его не моги любить!
— А коли начальство так укажет?
— Указ — это особь статья! Укажут, так сполняй, а сам по себе ты все ж таки любить его не моги!
— А почему? — наивно спрашивает один из племяшей.
— А потому, что вашего брата ноне не бьют, так вы и не знаете, что означает спину подставлять. У тебя, к примеру сказать, где хрест-ат? На груди аль на спине болтается?
— Известно, на груди, дяденька.
— Вот то-то же и оно! И для того, что у тебя хрест на груди, ты и есть православный воин, — философствует дядька. — Потому в Писании сказано есть: «сим победиши» — это означает, что хрестом ты неприятеля одолеешь, а как хрест у тебя на груди, так, значит, и ломи на неприятеля грудью, а покажешь ему спину — он тебе ее пулями горячими и вспишет! Понимаешь?.. Потому-то вот, еплояду и вобче всякое наступление уважай, а Антонову козу не моги любить!
Кавалерийские сигналы, к которым слова были некогда сочинены знаменитым кавалеристом — графом Дмитрием Ерофеевичем Остен-Сакеном, солдаты у нас заучивают вообще довольно скоро, чему способствуют, с одной стороны, именно слова, обращающие сигнал в подобие пословицы или песни, а с другой стороны — самая система обучения, коль скоро она ведется таким образом, что в свободные минуты (как, например, во время обеда или ужина) трубач постоянно наигрывает сигналы на трубе, а опытные солдаты, заставляя молодежь вслушиваться в звуки, учат ее с голоса словам и объясняют при этом значение каждого сигнала. Таким образом, обучение, не имея, так сказать, казенного, принудительного характера, идет как бы само собою, исподволь, незаметно, и глядишь — рекрут, поступивший в полк в марте месяце, к весеннему кампаменту знает уже аллюрные и поворотные сигналы, а к осеннему сбору изучение его простирается и до знания всех вообще сигналов, которые необходимы собственно солдату. Но замечательно при этом, что большую часть сигнальных слов солдаты переиначили совсем по-своему, как, например, эту же самую Антонову козу и многие другие, где дан у них полный простор своеобразному и не всегда скромному юмору. Эти последние сигналы заучиваются еще скорее и охотливее.
— Смирно!.. — раздается вдруг команда дежурного унтер-офицера, который, заприметив в кустах подходящего к кухне эскадронного командира, спешит к нему с форменным рапортом, что к ужину, мол, имеется такая-то похлебка на столько-то человек, столько-то фунтов крупы, масла столько-то и проч.
Дежурный обязан знать это с самою полною точностью, так как выдача и прием из кладовой всех вообще припасов и кладка их в котел производятся не иначе как в его присутствии, дабы не могло быть никакой потаенной сделки между кашеваром и артельщиком.
При этом громогласном «Смирно!» солдаты мгновенно оставили ложки и повскочили с мест, тотчас же вытянувшись в струнку.
— Сидите, ребята, сидите!.. Не вскакивать!.. Ешьте себе с Богом!
Хлеб да соль вам! — еще издали предупреждает их, махая рукою, эскадронный командир, причем вследствие его слов солдатские группы опять принимают прежнее свободное положение, и работа челюстей начинается снова. Майор подходит к кухне, чтобы заглянуть в котел, приказывает кашевару зачерпнуть себе уполовником солдатской похлебки и, остужая губами, осторожно пробует с деревянной ложки вкусное и сильно горячее варево.
Но вот ужин кончен. Эскадрон собирается здесь же, на лужайке, в одну тесную толпу, обращается лицом к востоку и — по знаку запевалы — молитвенные звуки «Отче наш», исторгаемые более чем из сотни сильных, здоровых грудей, стройно несутся вдоль по широкой глади засыпающего озера.
Четверть часа спустя эскадрон уже угомонился, и в глубокой тишине, когда подойдешь случайно к сараю, слышно, как жуют и хрустят зубами кони и как в одном уголке какой-нибудь краснобай рассказывает сказку засыпающим товарищам. На «офицерской» кухне денщик выбивает дробь поварскими ножами, готовя битки на ужин. В освещенных комнатах сквозь растворенные настежь окна слышны звуки цитры и разговор офицеров, а в прибрежных кустах соловьи перекликаются своими яркими песнями…
Тишь — глубокая, невозмутимая, тишь на земле и на небе; теплый и мягкий воздух полон вешней влагою, и пахнет жасмином, тополью и сосною, и в то лее время отдает слегка и сыростью воды, когда чуть заметное дуновение мягкого ветерка потянет с озера к лесу. Темная, но ясная ночь воцаряется над лесною пустыней.
Утром, часу в одиннадцатом, к крыльцу подводят заседланных лошадей. Закурив сигары, мы целою компанией отправляемся в луга, на траву, куда косцы очередного полуэскадрона ушли еще в шесть часов, чтобы воспользоваться для работы временем, пока солнце не так сильно припекает. Офицерские собаки являются добровольными и неизменными спутниками этих прогулок. Они уже по этим коням, подведенным к крыльцу, как бы догадываются, чуют и понимают, что предстоит прогулка, и потому прыгают вокруг них с веселым визгом и лаем, пытливо и ласково засматривая в глаза и людям и коням.
Поехали. Выбрались из лесу; едем по узкой меже, мимо зеленеющих овсов, которые являются теперь великим соблазном для лошадей: так их и тянет нагнуть шею да защипнуть зубами вкусный зеленый пучок этого лошадиного лакомства! И как им, должно быть, завидно теперь глядеть на этих собак, которые рыщут себе по полю, где сами хотят, то и дело швыряясь в стороны, ныряют в овес, исчезая на минуту в его зелени и снова мелькая на солнце своею белою волнистою шерстью с коричневыми пятнами. Это не то, что чинно и смирно идти на мундштуке, чувствуя на своей спине всадника и покоряясь его воле, тогда как зеленые метелки овса так и манят к себе, словно сами напрашиваются на зубы… А глупые собаки и не догадываются, что здесь можно бы вдосталь полакомиться!.. Вот и луга! Стаи мелких мотыльков и мушек, кобылки и коромысла вьются и реют над высокою травою, которая роскошною изумрудною заростью покрыла сыроватую низину. Верстах в двух впереди видна дубовая роща, где торчат между прочими несколько деревьев, в разное время опаленных молнией. Не знаю уж почему, только громовые удары, по приметам местных старожилов, разряжаются преимущественно над этою рощей. Вон там, неподалеку от нее, видны ряды наших косцов. Освещенные солнцем, они пестреют издали на зеленом фоне луга своими яркими рубахами, где перемешались цвета: розовый и голубой, красный, белый и желтый. Подъезжаем совсем уже близко, так что явственно слышен мерный, шуршащий звук лезвий нескольких десятков кос, под размахом которых трава ложится волнообразными рядами. Косари правильною цепью подвигаются плавно вперед — размах руки усерден и верен, — работа кипит у них, и обеспокоенные лягушки то и дело в смятении прыгают из-под ног. Волосы на висках у людей совсем уже смокли от обильного пота, а железо кос меж тем искрами сверкает на солнце, и лица у всех косарей бодрые и веселые — потому каждому известно, что майор еще с вечера приказал вахмистру захватить в луга по порции холодного мяса на человека да бочонок водки.
Скляров, завидя господ, еще издали идет к нам навстречу с многодовольною, тихою улыбкой, задумчиво и машинально по-грызывая и троща в зубах длинный стебелек какого-то полевого злака. Но Шарик, никогда и нигде не отстающий от своих, уже далеко опередил его, успев повстречаться и, по обыкновению, снюхаться с нашими сеттерами. Ласково играя, грызясь и борясь с ними лапами, он как бы чувствует, что здесь он в некотором роде хозяин, к которому пожаловали гости-приятели, и бодро, вприпрыжку бежит к нам навстречу со всей своей песьей компанией, намного превосходящей его ростом и силою, что не мешает им, однако, жить между собою в отличнейшей дружбе.
