Затем вся масса врагов, спереди, справа и слева, поднялась и с кавалерией по флангам атаковала нас. Четыре батальона гвардии, насчитывавшие теперь 1200 человек, вместо бывших трех тысяч, не смогли выдержать этой атаки и стали медленно отступать. Мы тоже двинулись назад, защищаясь штыками и отстреливаясь.
Это была ужасная битва!
Глава ХХVIII. Армия разгромлена
Вся долина перед нашими глазами пребывала в хаосе отступления. Перемешавшись, брели назад пешие и конные. Среди людского моря, смывавшего все и приводившего все в беспорядок, сплоченными и твердыми оставались лишь батальон гвардии, стоявший около фермы, и три других батальона, образовывавшие каре несколько дальше.
Все отступали — гусары, егеря, кирасиры, артиллерия, инфантерия. Все перемешались на дороге или шли через поля толпой, как армия варваров, ищущая спасения.
Темное небо в стороне Планшенуа освещалось огнем выстрелов. Каре гвардии еще держалось против врагов. Но ближе к нам, в долину, спускалась прусская кавалерия, словно река, прорвавшая плотину. Старый Блюхер с 40 тысячами человек тоже подходил. Он подмял наш правый фланг и гнал его перед собой.
Мы были окружены со всех сторон. Англичане гнали нас в равнину, куда приближался Блюхер. Наши генералы, офицеры и даже сам император должны были выстроиться в каре.
Я с Бюшем и пятью-шестью товарищами побежал к ферме. Снаряды летели и разрывались вокруг нас. Мы добежали до фермы в полном исступлении. По дороге во весь опор уже мчались англичане с криком: «Не давать пощады!»
В это время каре гвардии начало отступать. Солдаты гвардии стреляли во все стороны, чтобы не дать возможности проникнуть в каре.
Если я проживу даже тысячу лет, я никогда не забуду бесконечные, громкие вопли, наполнявшие всю равнину на три версты кругом и вдали барабанный бой, напоминавший звуки набата во время пожара. Эти звуки барабана старой гвардии, раздававшиеся среди нашего несчастия, казались мне чем-то ужасным и в то же время умиляющим душу. Я рыдал, как дитя. Бюш тащил меня за руку, а я кричал ему:
— Жан, оставь меня… мы погибли… Мы все погибли!
Мне даже не вспоминались Катрин, дядюшка Гульден и Пфальцбург. Я думал о родине, которая, казалось, призывала: «Ко мне, дети мои! Я гибну!»
Я не могу понять, почему нас сто раз не изрубили на этой дороге, переполненной отрядами англичан и пруссаков. Может быть, нас принимали за немцев, может быть, неприятель спешил вслед за Наполеоном, так как его все хотели увидеть.
По шоссе с грохотом, воплями, плачем двигалась в беспорядке кавалерия, инфантерия, артиллерия, санитарные повозки, обоз. Даже во время отступления после Лейпцигской битвы я не видел такого ужасного зрелища.
Луна поднялась над лесом и освещала все эти шапки, шляпы, каски, сабли, штыки, опрокинутые зарядные ящики и пушки. С минуты на минуту сумятица увеличивалась. Жалобные крики раздавались во всех рядах и, как вздох, доносились издалека. Но самыми ужасными были вопли женщин, тех несчастных женщин, которые следовали за армией. Когда их спихивали с шоссе вместе с их тележками, они испускали крики, которые выделялись среди общего шума, но никто не оборачивался и не протягивал им руки.
— Всякий сам за себя! Я давлю тебя, тем хуже! Я сильнее тебя — ты кричишь… а мне все равно! Берегись… я верхом… я раздавлю тебя! Надо спасаться! Все делают так! Пропустите императора!
Пропустите маршала! Сильный давит слабого… Сила правит миром! Вперед! Вперед! Пусть пушки давят всех — их надо спасти во что бы то ни стало! Пушки застряли — отпрягите лошадей, которые везут солдат, и припрягите их. Если мы не самые сильные, то придет черед — раздавят и нас. Мы станем кричать, над нашим криком станут потешаться. Спасайся, кто может! Да здравствует император!.. Но ведь император умер!
Все думали, что император погиб вместе со своей гвардией. Это было вполне естественно.
Прусская кавалерия промчалась около с саблями наголо и криками «ура!». Она словно провожала нас. Кавалеристы рубили тех, кто удалялся с дороги. Но они не нападали на всю движущуюся колонну. Справа и слева послышалось несколько выстрелов. Сзади, вдалеке, виднелось громадное зарево — горела ферма Капу.
Мы прибавили шагу. Усталость, голод и отчаяние терзали нас. Хотелось умереть. Бюш на ходу сказал мне:
— Жозеф, будем поддерживать друг друга! Я никогда тебя не покину.
Я ему ответил:
— Мы умрем вместе… Я не держусь на ногах… Все это слишком ужасно! Лучше лечь…
— Нет, нет, идем, — говорил Бюш. Пруссаки не берут в плен. Они безжалостно убивают, как делали мы в Линьи.
Мы все время шли по дороге вместе с тысячами других обессиленных и угрюмых солдат. Когда прусский эскадрон приближался слишком близко, солдаты все-таки смыкали ряды и оборачивались, чтобы открыть огонь.
Здесь и там нам попадались пушки, зарядные ящики, лафеты. Канавы вправо и влево от дороги были полны ранцев, патронташей, ружей и сабель. Солдаты побросали все, чтобы только поскорее идти!
Всего ужаснее было видеть громадные санитарные повозки, полные раненых и оставленные среди дороги. Провожатые обрубили постромки и ускакали, чтобы не попасть в плен. Эти полумертвые несчастные люди глядели на наше передвижение в полном отчаянии. Вспоминая теперь этих раненых, я сравниваю их с соломой и сеном, которое остается висеть на кустах после наводнения. Крестьянин говорит, видя опустошение своих полей: «Вот наш урожай… наша жатва… Вот все, что уцелело от бури!»
Глава XXIX. Ночное отступление
Во время нашего отступления меня более всего угнетало и мучило то, что, кроме нас двоих, я не видел никого из нашего батальона. Я думал: «Не могли же они быть все убиты!» и говорил Бюшу:
— Жан, если я найду Зебеде, ко мне вернется мое мужество.
Бюш повторял одно:
— Нам надо постараться спастись. Если мне доведется увидеть свой родной Харберг, я не буду жаловаться, что там кормят одной картошкой. Да, да… Бог меня наказал… Теперь я буду с удовольствием работать и ходить в лес с топором на плече. Лишь бы только не вернуться домой калекой и не жить, как другие, собирая подаяние на большой дороге. Постараемся выбраться целыми и невредимыми.
Около половины одиннадцатого мы подошли к Женаппу. Издали доносились ужасные крики. При свете костров, горевших около большой дороги, мы увидели, что дома и улицы деревни до такой степени переполнены людьми, лошадьми и повозками, что нельзя было сделать ни шагу.
Мы понимали, что с минуты на минуту явятся пруссаки с пушками и что нам лучше обойти деревню, чем попасть всем в плен. Поэтому мы взяли влево, через поля. За нами пошло довольно много народа. Мы перешли реку по пояс в воде. К полуночи мы были у двух домиков на перекрестке «Катр-Бра».
Мы хорошо сделали, что не вошли в Женапп и вскоре мы услышали канонаду и ружейную пальбу.
На дороге появилось много беглецов — кирасир, улан, егерей… Они мчались что было сил.
Голод мучил нас ужасно. Мы были уверены, что в этих двух домах давно все было съедено, но все-таки вошли в один из них. Пол был завален соломой, на которой лежали раненые. Не успели мы открыть двери, как все они начали кричать… Из комнаты шел такой ужасный запах, что мы сейчас же вышли и двинулись дальше по дороге к Шарлеруа.
Луна ярко светила. Направо среди нив мы увидели кучи непогребенных трупов. Бюш сошел с дороги на одну ниву, где валялось несколько убитых англичан. Я недоумевал, что он собирается делать среди трупов. Скоро он вернулся с жестяной фляжкой. Он потряс ее около уха и сказал мне:
— Жозеф, она полна!
Прежде чем открывать, он обмыл ее в канаве с водой. Откупорив и отпив глоток, Бюш заметил:
— Это водка!
Потом попил я и почувствовал, как ко мне возвращаются силы, и поблагодарил Бога за то, что он осенил нас.
Мы стали искать, нет ли у мертвых и хлеба, но так как шум сзади возрастал и мы не смогли бы оказать сопротивления пруссакам, то пошли дальше. Мы окрепли и стали бодрее. Водка заставила нас все видеть в розовом свете. Я говорил:
— Жан, теперь уже прошли самые ужасные минуты. Мы снова вернемся в Харберг и Пфальцбург. Мы на верной дороге, которая приведет нас во Францию. Если бы мы победили, нам пришлось бы идти еще дальше, в глубь Германии. Пришлось бы сражаться с австрийцами и русскими. И если бы нам удалось выбраться изо всех этих передряг, мы вернулись бы седыми ветеранами и стали бы нести гарнизонную службу в какой-нибудь крепости.
А Бюш сообщал мне в ответ свои мысли:
— Хорошо, что у англичан жестяные фляжки. Если бы жесть не блестела при лунном свете, я бы никогда не догадался пойти обшаривать трупы.
Пока мы беседовали так, мимо нас то и дело проезжали кавалеристы. Их лошади почти не держались на ногах; удары хлыста и шпор все-таки заставляли бедных животных бежать рысью. Сзади слышались выстрелы. Мы, к счастью, были впереди других.
