— Еще минутку… минутку.
— Каратели! — крикнула Татьяна, и он молниеносно вскочил на ноги.
Чебурашкин поднял народ и приказал всем, у кого есть топоры, рубить лес.
— Валом. Валом давайте, — кричал он.
И люди — старики, женщины, сведя детей в середину поляны, оставя их на попечении старух, калек, топорами принялись валить лес, готовя преграду для танка.
А на землю уже ложилась ночь, особенно страшная теперь.
9Они еще не успели соорудить завал, как где-то совсем недалеко раздались выстрелы, а затем и сам танк загрохотал так, как будто лез каждому на голову…
Чебурашкин сказал:
— Видно, судьба — идти.
И они, их было не меньше трехсот человек, снялись и пошли через болото, как иногда уходят люди от гро зящей им смерти через лесные пожарища. Перед тем как выступить, они дали клятвенное обещание Чебураш кину не кричать даже в том случае, если кто провалится и болото будет засасывать его: все прекрасно понимали, что Чебурашкин этого требует не ради себя, а ради них же — их детей, стариков. Он достал где-то светящиеся гнилушки, привязал их к своим плечам и сказал:
— Вот за ними и шагайте.
Гнилушки светились метров за тридцать — сорок, но и это уже было хорошо: что-то светилось впереди.
И люди выступили, пугая детей фашистами, а малым — грудным — прикрывая лица, чтобы их безотчетный плач не дошел до слуха врага. Шли тихо, молча. Только было слышно, как хлюпает вода да похрустывает лед. Воды было много, она порой доходила до колен.
Татьяна, держа на руках Виктора, шагнула во тьму и, почувствовав, как вода обожгла ей ноги, охнув, прошептала:
— Коля, Колюша мой! Куда мы идем?
Так, тихо, хлюпая водой, охая, содрогаясь, они шли, может быть, минуту, может, две, может, десять… и вдруг где-то в темноте раздался крик, потом еще и еще. Люди кричали помимо воли, сцепив зубы, утопая, захлебываясь…
На крик раздались выстрелы…
Тогда началось всеобщее смятеиие. Пули били людей, и люди, держа на руках детей, падали, проваливая под собой лед… А остальные, безумными глазами глядя на светящиеся гнилушки, все шли, и шли, и шли. Иногда ноги становились на что-то мягкое, полуживое, еще барахтающееся, и люди, вскрикивая, кидались вперед, не зная уже, где кто находится, думая только каждый о себе…
Что — то ухнуло, затем разорвалось миллионами огненных брызг, освещая суровое небо. А потом еще и еще.
Леблан сказал:
— Бьют из танка.
Он вел под руку Татьяну, сам весь мокрый, в болотной тине.
Татьяна с каждым шагом чувствовала, что силы оставляют ее, что она вот-вот упадет, упадет вместе с Виктором, и тогда чьи-то ноги зашагают по ней, по маленькому Виктору, как шагала и она по чьим-то трупам. И она шла, шла, глядя только вперед на светящиеся гнилушки, привязанные к плечам Чебурашкина. Она смотрела на них, как на путеводные звезды. А звезды эти то скрывались, куда-то ныряя, то снова всплывали и звали, манили к себе… и Татьяна шла на них. Она уже давно потеряла Марию Петровну. Несколько раз она принималась звать ее, но в сутолоке, в смертельной суматохе, в криках, во взрывах снарядов не слышала даже сама себя.
— Мама! Мама! — кричала она и сама не слышала своего зова. И шла, то опускаясь по пояс в ледяную, жгучую, как кипяток, воду, то выкарабкиваясь на лед, на отмели, заросшие спутанным, сухим камышом… А кругом все ныло, стонало, выло, ухало, взрывалось. И терялись силы: зубы, стиснувшись, уже не разжимались, глаза смотрели только в одну точку — на светящиеся гнилушки, голова набухла, будто по ней били чем-то мягким, но тяжелым. И только одна мысль неотвязно жила: надо идти — идти — идти; там, позади, еще хуже — лютая, унизительная смерть на виселице. А тут… Может быть, до того берега уже недалеко? Ведь они так давно идут — может, день, может, год… Ну, да близко… вот уже смолкли выстрелы, крики, только слышно, как назойливо хлюпает вода да пыхтит зловонное болото… и как ярко светятся гнилушки на плечах Чебурашкина! Ах! Как он замечательно рассказывал там… Где? Где? Где это было? Кто рассказывал… и Татьяна качнулась сначала в одну, потом в другую сторону, затем, сама не зная почему, вцепилась зубами в палец и закричала:
— Ма-м-а-а-а-а! Мамочка! — и, уже ничего не помня, упала, выпустив из рук самое дорогое, дороже жизни.
Кто-то чем-то сильно ударил ее в спину, потом чья-то торопливая нога наступила на голову, затем кто-то рванул ее и поволок, как волокут утопленника из воды…
Мария Петровна упала, сраженная пулей в плечо еще в начале пути. Падая, она совсем не почувствовала боли, а только ощутила, что сверток картины «Днепр» стал почему-то очень тяжелым, будто налился свинцом, и придавил ее.
— Да что это я? Что это он? Батюшки, — недоуменно проговорила она, силясь подняться, сбрасывая с себя сверток и тут же хватая, боясь, что чужие ноги могут затоптать его. Но сверток еще более отяжелел, стал как чугунный. И Мария Петровна, силясь поднять, вдруг поняла, что ей этого не сделать. — Ох ты, ох! — охнула она. — Да как же это я без него перед Татьяной-то явлюсь? — И ей показалось, что это вовсе и не сверток, а сама Татьяна, и мать еще крепче вцепилась в сверток, уже чувствуя, как чьи-то ноги бьют ее по спине, по голове, и она, все глубже погружаясь, закричала: — Лю-ди-и-и-и! Батюшки-и-и! Люди-и-и!..
Под утро, когда молодые весенние лучи солнца заиграли в кружевных заморозках, Татьяна открыла глаза и увидела рядом с собой на поляне Чебурашкина и Леблана. Она посмотрела на них — грязных, оборванных, посиневших… и снова весь ужас ночи обрушился на нее.
— А где же? Где же? — она развела руками и тут же крепко прижала их к груди, как бы удерживая что-то такое, что можно вырвать у нее вместе с ее сердцем, и снова лишилась чувств.
10Заслыша ночью крики, выстрелы на болоте, командир партизанского отряда Петр Хропов послал в разведку Яню Резанова — человека коренастого, с очень маленьким лицом, но с сильными руками, жителя волжских степей. Яня Резанов когда-то задушил руками степного волка и теперь нередко хвастался у костра:
— Мне только подвернись. Я хряп — и нет башки.
Партизаны хохотали, не верили тому, что он задушил волка.
— В капкан, поди-ка, попался, волк-то?
Яня Резанов, всегда очень спокойный, и тут спокойно утверждал:
— Нет. В поле. Хряп — и нет башки. Ну, что ржете?
Но однажды партизанский смех пронял его.
— А вот увидите, — и он ушел в темную ночь, а наутро приволок двух фашистов в полном вооружении.
— Экий чертолом! — произнес Петр Хропов, высказывая всеобщее изумление.
А Яня Резанов спокойно, как будто он просто поймал двух окуней:
— Мне только подвернись. Я хряп — и нет башки. Волка задушил, а эти ведь тож волки, да хилые.
Вот он и доложил Петру Хропову, что через болото идут люди — старики, женщины, ребята, — что их обстреливают каратели из автоматов и танка.
— Штук сорок али пятьдесят, — говорил он, не называя карателей людьми, а штуками. — И притом — танк.
Выслушав его, Петр Хропов сказал:
— Вот до чего звери могут людей довести: готовы тиной захлебнуться, лишь бы вырваться из их лап. — Петру Хропову сейчас, освещенному костром, по бороде можно было дать лет пятьдесят, но глаза у него горели по-молодому, и эти молодые глаза вспыхнули. — Танк, значит, у них? Хорошо бы нам заиметь танчоночек? Ребята!
Люди хмурые, тоже заросшие бородами, сидели около него молча, только один, отец Петра Хропова, Иван Хропов, сказал:
— Какую команду подашь, сын, то и выполнять будем. Святое это правило — закон.
— Стало быть, идем? — И Петр Хропов поднялся, став большим, высоким, как и его отец, и повеяло от него чем-то сильным, уверенным: молодые глаза посуровели, между бровей легла резкая складка. Отобрав человек двадцать партизан, он сказал: — Пожалуй, хватит на сорок штук или пятьдесят. А, Яня?
— Ясно. Хватит, — одобрил Яня Резанов.
— Ты, отец, конечно, останешься здесь.
— Воля твоя, Петруша, но ведь вы все хозяйство растеряете. Там, вишь ты, и автоматы и кони. Кто подбирать будет?
— Ну, пожалуй, пойдем…
И Петр Хропов тайными тропами, через подводные мосточки, повел партизан. Они шли крадучись, иногда ползком, иногда по колено в воде. Шли и слышали крики, стоны людей, и каждому хотелось немедленно же кинуться на помощь, открыть огонь по карателям и указать своим людям тайные тропы. Этого же хотелось и Петру Хропову. Но указать тропы своим — значит открыть их и врагу… И Петр Хропов скрепя сердце передал по цепи:
— Ни одного выстрела без команды.
11Часа через два партизаны переправились через болото и очутились в тылу у карательного отряда. Тут они залегли в ложбинке, покрытой хрупким ночным морозцем, слыша, как то в одном, то в другом месте враги стреляют из автоматов. Молчал только танк. На слух Петр Хропов определил, где и какая группа карателей и даже сколько их. Оставя на месте отца, Яню Резанова и еще двух партизан, он скомандовал остальным ползти за ним. Вскоре, расставя партизан там, где надо, он вернулся — весь мокрый, в грязи, но возбужденный, как охотник, которому удалось обложить зверя.
