В подвале, куда свет проникал лишь сквозь узенькое зарешеченное оконце-бойницу, находившееся под самым потолком, Гуртовенко сразу же опустился на нары и, понемногу привыкая к полумраку, огляделся. Он оказался здесь впервые. И теперь лично мог убедиться, что мрачные слухи об этом каменном мешке – правдивы, а вырваться отсюда невозможно.
Его почему-то не обыскали. Очевидно, охранники решили, что его уже обыскали люди Штубера. Редкостная для немцев промашка. Но именно она подарила ему в виде последнего перла судьбы небольшой складной ножик. Оружие не бог весть какое. Но все же… Обнаружив его во время поисков хоть какого-нибудь завалявшегося окурка, Гуртовенко несколько приободрился. Если и впрямь передадут в гестапо, можно будет попытаться сбежать по дороге, и тогда нож пригодится. Хотя шансы, конечно, ничтожны. Здесь не должно возникать никакой надежды – он это понимал. А ведь как все удачно складывалось, как удачно!
В плен он сдался неподалеку от Подольска. Не потому, что желал служить гитлеровцам. Служить он с самого начала войны не хотел никому: ни фашистам, ни коммунистам. Просто у него и его товарища по окопу – их осталось к тому страшному часу только двое от всей роты – кончились патроны. А немцы уже в каких-нибудь трех-четырех шагах. И взяли их голыми руками, словно обессилевших после зимы перепелов.
Били потом смертным боем, но почему-то – одному Богу известно, почему, – не добили. По дороге к лагерю тоже почему-то не пристрелили, хотя они едва плелись в конце колонны, и много таких, как он, избитых, обессилевших, так и осталось на той страшной, судной дороге.
Когда их пригнали в лагерь и действительно появилась хоть какая-то надежда выжить, Гуртовенко впервые всерьез поверил в существование судьбы. В ее предначертание. Прежде-то он, учитель начальных классов сельской школы, считал, что у таких червей земляных, как он, судьбы вообще не бывает. И быть не может. Они живут, как трава: прорастают, зеленеют, наполняются соком и, увядая, умирают, не оставив после себя никакого следа. А хранит она лишь людей мудрых и знаменитых – артистов, например, или генералов. Но теперь поверил. И чувство обреченности, преследовавшее его с первых дней войны, вдруг сменилось верой в эту самую судьбу, в его собственную… А вслед за верой появилось сначала неудержимое желание выжить. Любой ценой, но выжить. А потом и уверенность: а ведь все равно выживу!
Вот почему, как только их начали вербовать в полицаи, сразу же согласился. Даже колебания особого не ощущал: это же сам Бог указывает ему путь к спасению. Да, сам Бог. Товарищ, с которым вместе попал в плен, категорически отказался идти в полицаи и на следующий же день был застрелен якобы за невыполнение приказа лагерного начальства. Это ли не кара Господняя за то, что презрел путь, указанный Всевышним. Гуртовенко и сам не заметил тогда, что вместе с верой в спасение в нем оживала вера в Спасителя. Вера, которой он доселе атеистически гнушался.
Он и теперь считает, что однополчанин повел себя в то время неразумно. Погибнуть в плену – это слишком просто. А вот пройти сквозь этот ад… Пережить все, перетерпеть и вырваться… Нет, он обязан был уцелеть. Даже ценой предательства. Впрочем, шел он в полицаи, надеясь, что обязательно как-нибудь выкрутится. Причем очень скоро. Сбежит и будет прятаться по селам до прихода наших. По-всякому прикидывал. А когда заслали к партизанам, признаться уже не решился: не время, под горячую руку могли расстрелять. Да и после, когда уже, казалось, нет выхода, впереди только смерть – снова повезло, его вдруг спас Беркут. Так неужто теперь – все? Наверно, это конец. Сколько раз ему может везти? Сколько таких вот «полусмертей» отпущено ему на веку?
* * *
Сова не знал, что в это время Штубер звонил по телефону шефу уездного отделения гестапо.
– Господин штурмбаннфюрер, – загадочно улыбнулся он в трубку. – Хайль Гитлер! Вас беспокоит гауптштурмфюрер Штубер. У меня к вам просьба весьма деликатного свойства.
– Что, вы всыпали партизанам такого перца, что они осадили вас в крепости?
– Не радуйтесь, господин Роттенберг, до этого дело дойдет нескоро. Я о другом. Вернулся из партизанского отряда один мой агент. Неплохой был агент…
– Но, по традиции, бытующей в вашем блиц-корпусе, сразу же продался красным, – промямлил Роттенберг. Он даже приказы отдавал таким голосом, словно причмокивал во сне.
– Нет. Просто струсил и удрал оттуда, безответственно отнесясь к выполнению задания. Нужно, чтобы ваши парни подъехали сюда и забрали его на одну ночь.
– С удовольствием. Прикажу – они и вас прихватят, – в трубке послышалось хриплое журчание, которое Штубер должен был воспринимать как нормальный человеческий смех, хотя убедить себя в этом не мог. – Ну шучу, шучу. Хотите, чтоб ему развязали язык?
– Хочу, чтобы хорошенько «помассажировали» его. А утром вернули. Живым, разумеется. Он мне еще нужен. И пусть это будет уроком для других.
– Речь идет о вашем знаменитом Звонаре?
– Нет. Кличка этого агента – Сова. Звонарь, увы, погиб.
– Вот как?! Надеюсь, смертью героя?
– Партизаны раскрыли его и казнили. У нас нет оснований считать, что при этом он пытался спасти себе жизнь, предав во второй раз.
– Не старайтесь, гауптштурмфюрер. В любом случае я не стану представлять его к Рыцарскому кресту.
– Я так и понял.
– Снова Беркут? Его работа?
– Его, конечно, – покаянно вздохнул Штубер.
Помолчали. Оснований для наград становилось все меньше. И касалось это не только слабоподготовленных агентов из русских.
– А вы не допускаете, что этот Сова купил себе помилование, выдав партизанам Звонаря?
– Исключено. Они были в разных отрядах. К тому же Сова был заслан раньше и не мог знать об операции со Звонарем. Даже догадываться не мог. Да и, помиловав, партизаны вряд ли решились бы отпустить его так сразу, не испытывая в боях, не убедившись в его лояльности. Ведь Сова тоже заслан недавно, каких-нибудь две недели назад.
– Ненадолго же их хватает, ваших хваленых агентов – «Рыцарей Черного леса». Ничего. Из этого красавчика мы выжмем все, что нам нужно. Через полчаса машина будет у крепости.
Вскоре машина и в самом деле прибыла. Жестом приказав двоим эсэсовцам обождать, Штубер один вошел в подвал.
– Жаль, – проговорил он, освещая Гуртовенко лучом фонарика. – Ты был неплохим агентом. Во всяком случае, мне так казалось. Однако твое бегство из партизанского отряда… Сам понимаешь, гестапо такого не прощает. И, как правило, долго доискивается истины. Очень долго и придирчиво.
– Нет, господин оберштурмфюрер, я не изменял рейху. И обязательно докажу это.
– Верю, Сова, верю. Я, конечно, вынужден был доложить о том, что случилось с тобой и Звонарем. При этом старался убедить гестапо, что тебя не стоит пытать. Но ты сам знаешь, что это за учреждение… Словом, с этой минуты ты у власти гестапо. Вырвать оттуда тебя не сможет даже Бог. Но иногда Он хранит мужественных праведников.
– Я – не мужественный праведник, – обреченно признался Гуртовенко.
Едва Гуртовенко ступил за порог, здоровенный эсэсовец, стоявший ближе к двери, оглушил его ударом кулака по голове. После этого ему еще добавили ногами и, подхватив под мышки, потащили через весь крепостной двор к машине.
Потом его били в машине. В кабинете следователя гестапо. В подвале, где содержались узники. Снова в кабинете. И снова в подвале. За сутки беспрерывных истязаний ему не задали ни одного вопроса. И не отвечали, когда спрашивал или пытался что-либо объяснить он. В конце концов обалдевшему от побоев Гуртовенко начало казаться, что до него здесь вообще никому нет дела. И бьют его все, кто пожелает. Просто так, по инерции. Может быть, у них такая же тренировка, как те, что практикует Штубер на «арене» возле башни?
Он пытался объяснить своим палачам, что ни в чем не повинен, что предан рейху, что служил в полиции и готов служить впредь. Но эсэсовцы лишь удивленно поглядывали на него, потому что ни один не понимал по-украински или по-русски, и продолжали молча делать свое дело.
На рассвете Гуртовенко затащили в кабинет Роттенберга, усадили на стул. Штурмбаннфюрер молча махнул рукой и солдаты исчезли.
– Мы одни, – произнес шеф гестапо, внимательно изучая работу своих подчиненных. – Ты прекрасно понимаешь, что уже не выберешься отсюда. И пытки могут продолжаться месяц, два, год… Нам некуда спешить. Но даже из такой ситуации есть выход. Свобода – это для тебя, разумеется, слишком… Но согласись, концлагерь – это тоже шанс на спасение. Если, конечно, услышим от тебя что-либо интересующее нас.
– До сих пор меня ни о чем не спрашивали, – произнес Гуртовенко, едва выговаривая слова. – Только били. И ни о чем… Били и ни о чем… Я отвечу…
– Неужели никто не вел допрос?! – изумился Роттенберг. – Это им так не пройдет. Хотя, если по правде, мы ведь специально подбираем сюда молчаливых парней. Ничего не поделаешь: такая работа. С какой целью тебя засылали в партизанский отряд?
