Первое время пришедшие «в гости» изможденные люди еще крепились, не всегда обращались с прямой просьбой о хлебе. Но это никого не обманывало: все понимали, какая нужда привела их в чужой дом. «Ведь сознаюсь тебе честно, теперь придешь к кому-нибудь, дак только и ждешь, чтобы хоть чем-то угостили», – рассказывала А. Кочетова матери [673] . История А. Кочетовой весьма типична для того времени, разве что стоит отметить редкостную бесхитростность ее описаний – без умолчаний и желания облагородить себя. К концу декабря 1941 г. она была крайне истощена и ей все равно было куда идти, к ближнему ли родственнику, к дальнему ли: только бы помогли. Один из них поделился с ней лепешкой из дуранды. Ждать помощи больше было неоткуда. Она пришла к нему во второй раз, и он снова угостил ее лепешкой. Тогда она пошла к нему в третий раз… Она и сама знает, что так делать нельзя, что нет у нее права бесконечно пользоваться чужим благородством: «…Ходить то неудобно… Дак я решила стыд… потерять…Вот мамочка каким я человеком стала, куда вся моя гордость подевалась» [674] . Но нет сил остановиться: если дали один раз, может дадут еще, и еще… Не остановиться – голод все сметает, и стыд и гордость, и дарение очень скоро начинает оцениваться почти как должное, и трудно рассказать о том, как она получила отказ, без еле скрываемой обиды: «…А потом видит, наверное, что человек то невыгодный, дак и угощать не стал, дак я к нему и ходить не стала» [675] .
Посещая родных и близких, встречаясь с соседями, обычно делились своим горем, подробно рассказывали о наиболее скорбных эпизодах блокадной жизни, говорили о том, какие страдания испытывают. Никто ничего не просил – просто надо было выговориться. Т.А. Кононова записывала в дневнике 29 января 1942 г.: «Утром пришла погреться из очереди за хлебом Аня Кипрушкина и все плака[ла]… Валя и Анд [рей] Ив[анович] отекли. Просто ужас. Потом пришли погреться… Кира с Анас[тасией] Ник[олаевной], хотели пойти узнать об эвакуации, но посидев, никуда не пошли [курсив мой. – С. Я.]. Они тоже живут на пайке, т. е. это 250 гр. хлеба и почти больше ничего, т. к. в магазине за январь дали иждивенцам по 50 гр. масла, 100 гр. мяса». [676]
Но нередко люди, потрясенные рассказами других блокадников, оказывались иногда щедрее, чем обычно. И отчасти поэтому гости стремились дополнить жуткие блокадные повести новыми подробностями – не выдуманными, подлинными, но с подробным перечислением наиболее страшных примет «смертного времени». И видя, как другие «пируют», разве случайно сообщали им о своих бедах [677] . И когда брат одной из блокадниц, «весь опухший, постаревший», придя к ней домой, «вылизал кухонный стол» – нужно ли было иное, более красноречивое свидетельство о том, как он голодает [678] .
«Я к вечеру до того расстроилась, что плакала и все из рук валилось», – так заканчивает свою дневниковую запись 29 января 1942 г. Т.А. Кононова [679] . Может, поэтому и заходили к ней так часто «греться» – знали, что поделится хотя бы кипятком, если ничего другого нет. К этим людям, добрым и отзывчивым, шли, ожидая помощи – и не всегда считались с тем, что они и сами бедствовали. Шли, потому что знали, что другие им ничего не дадут, шли, потому что было не до стыда и не могли больше терпеть, шли, хотя питались лучше, чем те, у кого просили – шли, шли, шли… [680] Целая череда таких «гостей» отмечена в дневнике Н.Л. Михалевой. Приходили они не раз, всегда на что-то надеясь. Один из них – «скелет со страшными глазами», другой «приполз в буквальном смысле» [681] . Не к кому идти им, отброшенным на обочину блокадной жизни, как только к ней, глубоко верующей женщине, которая не оттолкнет, не промолчит, увидев умоляющие глаза. Она и сама бедствует и ноты отчаяния постоянно слышатся в ее записях. «Ждет, чтоб его накормили, а мне нечем… и всех их жаль, и я уделяю, что могу. У нас у самих ведь все запасы… подобрались» – это написано 18 декабря 1941 г. [682] . «Всех я подкармливаю, отрывая от себя, но это становится… невыносимо» – эта запись сделана 7 января 1942 г. [683] . «Накормила, чем могла, дала ему 50 гр., починила варежки» – записывает она в дневнике 5 апреля 1942 г. [684] Может, она жаловалась не только в дневнике, но и прямо говорила «гостям» о своих бедах – но почему же они шли к ней и в декабре, и в январе, и в апреле?
2
Обращаясь с просьбой о помощи, нередко говорили, что делают это не для себя, а для других – словно извинялись за свой поступок [685] . Л. Разумовский рассказывал о няне, которая слегла и просила его обратиться к соседям за «тарелочкой супа». Он долго стоял перед их квартирой («мнусь, переступая с ноги»), не решаясь постучать в дверь, и только мысль о том, что это делается для другого человека, придала ему смелости. Получив вместо супа стакан соевого молока, он снова («третий раз») говорил о том, что это предназначено не ему, а няне: «Большое спасибо, это для Ксении. Если бы для себя, я бы не попросил» [686] .
Отметим эти оправдания. Едва ли стоит их оценивать лишь как некий прием, призванный сильнее разжалобить сердобольного человека. Можно было попросить и для себя: для того, кто дает, это различие, вероятно, являлось не столь важным, но заступничество за других людей ведь всегда оценивается более высоко. Здесь рельефно проступают несколько нравственных правил: отзывчивость, бескорыстность, стремление помочь нуждающимся, сострадание, извинение перед теми, кого призывают поделиться хлебом.
Прямые просьбы о помощи сопровождаются нередко различными оговорками, цель которых – оттенить скромность просителей, их непритязательность и неприхотливость, показать, какую неловкость они испытывают, когда приходится тревожить других людей своими жалобами. Если просить, то самое малое, самое необходимое, то, что может быть отдано без сожалений – таков основной мотив таких обращений. Если просить, то лишь в том случае, когда неоткуда больше ждать помощи, когда оказались на самом дне, когда угрожает гибель – именно эти обстоятельства подчеркиваются сильнее всего.
Возьмем лишь несколько частных писем с просьбой о помощи и увидим, как они похожи друг на друга, как общие для всех моральные правила проявляются и в содержании этих скорбных посланий и даже в их оформлении. В письме сотрудника Эрмитажа А.Н. Кубе сразу же подчеркивается, что он хочет немногого. Он здоров и даже «полон энергии». Необходимы лишь теплые носки – ноги «страшно мерзнут во время ночных дежурств» [687] . Для его обращения характерна предельная деликатность: «…Не осталось ли после нашего Степана Петровича какая-нибудь пара шерстяных носков?!» Он понимает, что, наверное, неудобно отдавать ему эти обноски. Он согласен на все: «Пускай рваных, я их заштопаю». Тон письма приобретает характер какого-то извинения, когда боятся показаться бесцеремонным: «Надежд, понятно, мало, потому что… он как будто шерстяных не носил». И далее – прямая мольба: «А может быть все-таки. Если да, не дадите ли Вы их мне?!!» [688] ; здесь он четче обнаруживает свою настойчивость. Но она оправлена в формы безукоризненной вежливости, и не случайно: нельзя обидеть, нельзя заставлять, нельзя упрекать. Все должно выглядеть как чистый акт милосердия. Оговорками он твердо указывает на свое место как просителя, не имеющего никаких прав.
Та же последовательность изложения просьбы присутствует и в другом его письме, отправленном в конце февраля 1942 г. Оптимистических нот теперь здесь нет: «Лежу в стационаре в ужасном положении со страшным колитом. Совсем плохо» [689] . Многого он не просит. «Нет ли у вас хотя бы чуть-чуть [курсив мой. – С. Я.] красного вина». Его нигде не найти – он подчеркивает, что посмел обратиться за поддержкой лишь в силу крайней нужды. Он не может сразу перечислить все, что ему необходимо, рискуя показаться наглым. Каждые последующие просьбы высказаны с какой-то уничижительной интонацией и сопровождаются обязательными уверениями в том, что он согласен и на крохотные порции. Если нет красного вина, то, может быть, есть возможность прислать чего-нибудь «доброкачественного»? «Так же, если есть, немного [курсив мой. – С. Я.] водки». И здесь же слова извинения, и все в той же «просительной» форме: «Будьте добры. Простите. Совсем упал духом, внезапно появляются какие-то отвратительные боли в костях» [690] .
Такая же деликатность обнаруживается и в письме музыканта К.М. Ананяна к жене, отправленном 7 марта 1942 г. «Угнетает вопрос с продовольствием» – с этого начинается просьба [691] . Далее следует несколько строк, вычеркнутых цензурой. Нетрудно угадать их содержание – очевидно, он рассказывает о подробностях осадной жизни. После этого он еще раз извиняется перед женой за то, что просит «систематически присылать… съедобное». Ему не нужны изысканные яства: «Пусть это будут сухари или корки хлеба, картошка» [692] . Это принесет ему радость. И он постарается отблагодарить, будет постоянно присылать деньги.
Казалось бы, все, что нужно, было сказано. Но ведь бедствуют все. Он, несомненно, понимает, что и жене живется несладко. И, возможно, опасается, не сочтут ли его обращение за минутную слабость. Он еще раз пишет о том, сколь сильно голодает – и так, что ему обязаны будут поверить: «Я должен признаться, что таких тяжелых дней я никогда не переживал в жизни. Трудностей, как известно, было у нас много, но таких, как сейчас, у нас не было» [693] . И снова подчеркивает, что не надеется на многое, не ожидает деликатесов, готов довольствоваться любой едой, какую бы ни присылали: «Ты не стесняй себя, не ищи для меня продуктов. Например, скажем, масло. Не обязательно, чтобы масло было коровье. Пусть будет… баранье масло» [694] .
