Федоренко приказал прекратить огонь. Вслед за этим над полем загремел голос, в тысячу раз усиленный радиорупором:
— Немецкие солдаты, сдавайтесь! Вы в глубоком тылу. Вас ничто не спасет!.. Ваше командование обрекло вас на гибель… В плену вам будет лучше… Немедленно вышлите парламентеров!..
Ответом было несколько артиллерийских залпов, заглушивших голос Федоренко.
— А что, снаряды для «катюш» у вас еще есть? — спросил Ватутин.
— Да, я их берег, товарищ командующий, — ответил Федоренко, — на три залпа хватит.
— Дать по ним два залпа. Посмотрим, что они заговорят.
Через некоторое время ударили «катюши», и над балкой поднялось кровавое зарево. Вражеская стрельба стала беспорядочной.
И опять голос Федоренко загремел над полем:
— Немецкие солдаты! К нам подходит еще дивизия, вы все будете истреблены!.. Сдавайтесь!..
Противник ответил стрельбой, но на этот раз не такой ожесточенной. Очевидно, часть артиллеристов была уничтожена, а другие колебались, не знали, что делать.
Федоренко решил истратить последний залп.
Ватутин одобрил:
— Давайте, давайте! Надо поднять у них настроение, чтобы они живее решали.
Огненный смерч промчался в воздухе над зимним полем. Раздался громовой удар.
— Немецкие солдаты, сдавайтесь! — крикнул в радиорупор Федоренко. — Быстрее, быстрее, а то поздно будет!
Через четверть часа в землянку пришли немецкие парламентеры. Один из них был полковник, высокий, сутулый, бледный, несмотря на мороз. В его воспаленных глазах таилась тревога, ненависть, стыд, мучительное сознание своей слабости. Полковника сопровождал майор. Он шел, вздернув плечи и подняв воротник; лицо его нельзя было разглядеть, видны были только квадратные стекла очков да кончики обледенелых усиков.
Ватутин очень спешил, но все же задержался ненадолго, чтобы самому присутствовать при разговоре с парламентерами. Он сидел в стороне, предоставив распоряжаться Федоренко.
— Мы пришоль по приказаний герр генерал Кляйнберг. Мы согласен сложить оружий, — сказал полковник, с трудом подбирая и коверкая русские слова.
— Давно бы пора, господа, — сказал Федоренко. Сколько вас там?
— Драй полк, — ответил полковник. — Три…
— Три полка? Так! — улыбнулся Федоренко. — А орудий сколько?
— Цванциг, — ответил полковник.
— Двадцать, хорошо, — сказал Федоренко. — Смотрите, чтобы ни одно не было испорчено. Отвечаете головой!.. Немедленно сложите оружие и выведите солдат из балки по дороге, которая идет на запад. Для наблюдения за порядком с вами пойдет рота автоматчиков.
— Зо. Так, — ответил полковник, покорно наклоняя голову.
— Скажите, полковник, — обращаясь к немецкому парламентеру, спросил Ватутин, — на что вы надеялись, оставаясь в балке? Ведь вы знали, что вам нашего наступления не остановить?!
Заметив генерала, который до сих пор не принимал участия в разговоре, парламентер вытянулся и козырнул.
— Генерал Кляйнберг, — ответил он, — думал так: он будет устрашить советский войск. Советский войск будет бояться попадать. Попадать… как это… по-немецки кассель…
— А по-русски котел, — сказал Федоренко.
— Да, да… котел… — поправился полковник.
— А попали в него сами, — сказал Ватутин.
— Мы не думали, что вы имейт так много войск и что ваш генерал будет решаться обходить нас! — ответил парламентер.
— Плохо думает ваш генерал, — усмехнулся Ватутин. — Времена изменились. Пришлось ему самому посидеть в котле. Ну, Федоренко, доводите дело до конца…
Танки идут… Они идут по балкам, тяжело переваливаясь через обрывистые склоны, мчатся по снежной целине, ослепительно сияющей в солнечных лучах.
Проходит день, наступает ночь, а танкисты не выходят из танков. Все время — вперед, вперед! Леденящий ветер дует в смотровые щели. В танке холодно, даже сквозь меховой комбинезон пробирает мороз усталых танкистов. Уже двое суток без сна, без отдыха. Дороги слились в одну непрерывную цепь оврагов, полуразрушенных деревень, разбитых и сожженных машин, брошенных отступающим врагом.
Где-то уже недалеко полотно железной дороги Лихая — Сталинград; один переход — и танки выйдут на берег Дона близ Калача.
Гитлеровцы стремятся вывести свою технику из-под удара. По дорогам на юг и восток растянулись вражеские колонны. Идут машины, груженные снарядами, бронетранспортеры, грузовики с пехотой… Для прикрытия отхода гитлеровское командование оставляет заслоны. Но это смертники… И ценой жизни им не удержать стремительного наступления.
Одним из танков корпуса Кравченко командует старшина Рыкачев.
Приподняв крышку люка. Валентин смотрит вперед. Десятки танков, рассыпавшись по степи, мчатся, поднимая гусеницами снежные вихри. Ветер колючий, резкий, но Валентин нарочно подставляет его ударам лицо. Он до того устал, что сон овладевает им, как только он закрывает глаза.
На вторые сутки наступления Валентину стало казаться, словно всю жизнь он только и стремился вперед в непрерывном движении, в грохоте стрельбы; чувство постоянно подстерегающей опасности до крайности обострило нервы и в то же время как-то притупило их. Он осязал приближающуюся угрозу так, словно броня стала теперь его кожей, каждый удар по ней вызывал физическую боль. Он упрямо шел навстречу опасности, и это всякий раз, была борьба не только с врагом, но и с самим собой.
Валентин еще так мало прожил на свете, так мало видел, что все свершавшееся вокруг него казалось ему временами удивительно сложным и непонятным. Он чувствовал себя маленьким, затерявшимся в огромных событиях человеком. Когда-то в пылу ссоры отец сказал ему, что из него не выйдет хорошего командира.
Рыкачев не любил в сыне щегольства его белых рубашек, которые так шли к густым каштановым волосам. Нет, не такого сына хотел он иметь. И почему в его военной семье рос юноша, который не выдержит тягот войны, если она начнется. Сам не уследил, а Ольга поощряла как раз то, что нужно было подавлять в самом зародыше. Рыкачев был убежден, что на войне выживают только сильнейшие. Когда он узнал, что Валентин поступил в танковую школу, в первый момент он запротестовал. Валентин и танк! В его представлении это не совмещалось. Но исправить что-либо было уже поздно. Конечно, он мог добиться, чтобы Валентина отчислили и перевели на какую-нибудь тыловую базу снабжения горючим или на какой-нибудь артиллерийский склад. Однако такое грубое вмешательство было не в его правилах. Парень уже взрослый, пусть сам определяет свою судьбу. — А в сокровенных тайниках сердца он уже простился с ним. Может быть, Рыкачев даже не давал себе в этом сознательного отчета, но он не верил в то, что Валентин переживет даже первые дни сражения. Тяжкие испытания сломят его…
При их последней встрече, несколько месяцев тому назад, Валентин почувствовал на себе долгий, испытующий взгляд отца. В этом взгляде не было нежности, а лишь затаенная тревога и сожаление. Тогда их встреча была короткой. Отец по каким-то делам приехал в Горький и по пути заехал к нему в школу, привез почему-то несколько пачек папирос, хотя Валентин тогда еще не курил.
Конечно, сын не знал о думах и сомнениях отца, но он любил его и гордился им. И ничто более не ранило его, как то, что отец ни разу не навестил его уже здесь, ка фронте…
Танки начинают взбираться на холм. Валентин видит вершину холма, на ней вражеские пушки. Артиллеристы выкатывают их на открытые позиции. Еще полминуты — и снаряды рвутся среди танков. Теперь надо спешить ответить огнем на огонь. Совсем нелегко, не уменьшая хода, попасть во вражескую пушку. Еще труднее уничтожить ее первыми же выстрелами.
А встречный огонь все ожесточеннее, все гуще…
Вот загорелся командирский танк соседнего батальона. Закрутился на месте и вспыхнул танк капитана Веселова. Густые, черные струи дыма потянулись кверху, и ветер медленно стал разносить их над степью.
Танки штурмовали холм с разных сторон. Передние машины пустили дымовую завесу, белая пелена быстро расползлась по земле и скрыла за собой наступающих.
Горьковатый дым проник в смотровые щели танка. Валентин напряженно смотрел вперед, но ничего не видел. Только яркие вспышки разрывов то справа, то слева пробивали едкую и густую пелену тумана.
— Давай быстрее! — скомандовал он водителю.
В шлемофоне ответно прогудел голос сержанта Рыжкова:
— На последней идем, командир!
И в это мгновение машина вдруг выскочила из дымных облаков. Ослепительно ударило в глаза солнце. Валентин невольно зажмурился, но сейчас же заставил себя разлепить веки. В каких-нибудь двадцати пяти метрах перед ним стояла вражеская автоматическая пушка. Она была обращена в другую сторону. Но артиллеристы в шинелях мышиного цвета уже засуетились возле нее, поворачивая пушку навстречу танку. Еще секунда, другая — и выстрел в упор разворотит броню машины. Это были драгоценные секунды. Потерять их — значило потерять жизнь! Валентин выстрелил первый. Черный столб дыма встал перед самым танком. И тотчас под гусеницами завизжала, заскрипела сталь, танк приподнялся, подминая под себя орудие, и тяжело сполз, почти рухнул вниз.
