Он хотел прижать ее к себе с диким, бурным движением. Но это было ничем иным, как мягким, долгим. Тогда она откинула ему волосы назад. Он еще чувствовал вкус ее губ, когда сказал: - Теперь я могу очень отчетливо вспомнить о том, как я тебя увидел впервые...
Она приложила палец к его губам.
- Молчи... Когда он умолк, она задумчиво сказала: - Как же ты еще молод. Такой юный - и мне так жаль тебя за все то, что они с тобой делают...
Он не понимал ее. Но ему показалось, что в нем как будто сразу был запущен в ход какой-то тайный механизм. Он снова чувствовал, что у него есть сухожилиями и мышцы, и он также чувствовал, что они были закалены перекатыванием по земле и подтягиваниям на руках, приземлениями на маты с парашютной вышки и толчками от раскрытия купола парашюта. Ползанием по замерзшей земле и тем зажимающим захватом рук, которые крепко держали пистолет-пулемет или нож. Он с одного раза почувствовал неудержимую силу, и он взял женщину и поднял ее на его руки.
Она хотела приказать ему остановиться, но это был только слабый жест. Она показала на стол со стаканами.
-Дай мне это убрать, ты…
Он только смеялся, пока нес ее сквозь кухню. Он забыл все, что проходило вокруг этого дома, что было бы завтра и послезавтра. Плечом он распахнул кухонную дверь. Он не знал, где была спальная каморка. Но он и не должен был спрашивать об этом; она нашептывала это ему.
Холод полз сквозь щели окон. Каморка была нетопленая, и, собственно, это была не каморка, а вместительная комната. В ней было не очень темно, так как оба окна не были занавешены, и снаружи пробивалось мерцание той освещенности, которую вызывал снег. Когда Биндиг двигался, он чувствовал тело женщины. Она прижалась так плотно к нему, что он мог слышать ее дыхание. Женщина лежала спокойно, с открытыми глазами. Она натянула перину выше груди и спрятала под ней руки. Биндиг не терпел перин. Он снял ее. Сухая прохлада комнаты благотворно действовала на его тело.
- Ты простудишься, - тихо сказала женщина, - комната холодная... Она хотела укрыть его тело, но он удержал ее руку. - Мне не холодно.
- Ты заболеешь, - уговаривала она его. Она немного приподнялась и посмотрела ему в глаза. Он притянул ее к себе и поцеловал.
- Еще только лишь несколько часов..., - шептала она. Он гладил ее тело, и, несмотря на свои изодранные ладони, он чувствовал мягкую, теплую кожу. Она опустила голову на его плечо и повторяла: - Только лишь несколько часов... Казалось, будто ее голос находился на удалении нескольких миль. Он слушал его, как он иногда слышал радио через наушники в бронетранспортере с радиостанцией. Но женщина была рядом с ним. Она лежала, слегка прислонившись к нему, и он мог чувствовать ее дыхание на своей груди.
- Ты..., - произнес он, - Анна, как это было, собственно? Завтра или послезавтра я буду думать, что этого всего не произошло, и я никогда не лежал с тобой...
- Так хорошо, - сказала она, - я хотела этого, и ты хотел этого. Хорошо.
- Ты хочешь спать? - спросил он.
Она не отвечала, и он сказал: - Вероятно, это последний раз, когда мы вместе. Кто знает, что случится в ближайшие дни...
Она ничего не говорила. Но она прижала свое тело так близко к нему, что он почувствовал, как кровь начала пульсировать быстрее.
- Это хорошее воспоминание, - медленно сказал он, - когда завтра я буду думать о тебе, это будет хорошим воспоминанием. У меня немного хороших воспоминаний, и на этот раз, вероятно, я сдохну, тогда, по крайней мере...
- Молчи..., - тихо воскликнула она. – Молчи об этом. С тобой ничего не случится!
Он засмеялся, но смех звучал совсем не весело. - Я ведь иду не на прогулку. И русские не горошинами стреляют…
Он сам не знал, почему он сказал это теперь, потому что у него никогда не было привычки перед операцией говорить, что его могут убить.
Анна, думал он. Такие мысли приходят, если внезапно обнаруживают что-то, ради чего стоит возвращаться. Я верю, это может сделать человека трусом.
Он сказал ей это, и женщина спросила через некоторое время:
- Почему вы только должны постоянно делать вещи, которые не имеют никакого смысла, кроме как, самое большее, убивать вас?
В нем все еще торчало все то, что они вбили в него в школе и при обучении в роте. Картинки из журналов были еще в его голове и болтовня, за которую платили людям с радио.
Он был достаточно долго вместе с Цадо, воспринял немногое из его цинизма и смотрел на все несколько более неприукрашенно, реалистично, чем раньше. Но цинизм Цадо протянул пока немного больше, чем несколько запутанных черт на карте его системы мира.
- Нет ничего бессмысленного, - говорил он в серую темноту, - все, что мы делаем, имеет смысл. Если бы мы не делали это, то русские на Рождество были бы в Берлине. Поэтому мы делаем это. Это доставляет нам мало удовольствия, но нас об этом никто не спрашивает.
- Я не знаю, - сказала женщина, - я ничего в этом не понимаю. Только то, что все это не необходимо, и ты мог бы завтра утром остаться у меня.
- Это было бы прекрасно. Но как раз это не может быть так.
- Вот такие вы, - сказала она, - солдаты, потому что иначе не может быть. Потому что вам не хватает мужества сказать им, что вы не хотите быть солдатами. И как возмещение за это мужество вы воображаете себе, что это якобы доставляет вам удовольствие.
Он довольно долго размышлял, потом тихо сказал: - Я думаю, очень немного есть тех, кому это доставляет удовольствие. И хочешь ли ты того или нет: Это война, и она продлится так долго, пока либо мы, либо другие победим.
- Он продлится так долго, как те, кто ее ведет, которым, собственно, как раз и доставляет удовольствие ее вести, - сказала женщины. – Такие, как ты и тот другой.
- Если мы не задержим русских...
- А ты хочешь задержать их?
Он молчал. Женщина ждала его ответ, но он задумчиво рассматривал кровать, в которой они лежали. Это была двуспальная кровать, и левая половина ее была накрыта. Здесь лежал ее муж. Она говорила ему, что он погиб два года назад. Более ничего. Он легко провел рукой по сшитому из отдельных лоскутов одеялу на кровати мужа и спросил неожиданно: - Он погиб на Востоке?
Ее ответ прозвучал недружелюбно. - На Западе. В Париже.
- Два года назад?
- Да, два года назад.
- Но как же он мог погибнуть два года назад в Париже?
Она немного приподнялась и медленно сказала: - Его переехала машина. Насмерть.
- О..., - сказал он, - я не должен был тебе напоминать об этом.
Но женщина покачала головой. – Меня это не беспокоит. Он умер для меня уже за несколько лет до того, как его переехала машина. Он мучил меня до крови. И тогда машина переехала его в Париже. Грузовик с вином для казино. Я узнала об этом от одного, который был там. Мой муж лежал на улице пьяным, и грузовик его переехал.
Одно мгновение он пораженно молчал, потом спросил: - Он мучил тебя, ты говоришь?
- Да. Однажды я расскажу тебе, когда ты вернешься. Сегодня эта ночь слишком коротка.
Через некоторое время она произнесла в тишину: - Они послали мне от его роты прекрасное письмо. С их соболезнованием и словами утешения. Мол, он пожертвовал своей жизнью в верном исполнении долга ради фюрера, народа и отечества. В Париже, под машиной полной вина. Лежа пьяным на улице.
- Прости, - сказал Биндиг еще раз, - я действительно не хотел напоминать тебе об этом...
Но она тихо смеялась. - Оставь... мне не больно. Он умер как герой!
Биндиг ничего больше не говорил. Анна была одной из многих женщин, которые были несчастны в браке. Это многое объясняло. Не нужно было расспрашивать дальше об этом, браки такого рода были в самых разных вариантах. Он всегда предполагал, что такое бывало только в городах, но это было, очевидно, чепухой.
Казалось, что сумерки в комнате стали чуть-чуть светлее. Приближалось утро. Биндиг увидел это, когда украдкой бросил взгляд на часы на своем запястье. Но женщина заметила этот его взгляд. Она немного приподнялась, пока не смогла полностью посмотреть ему в лицо.
- Ты торопишься? Тебе уже хотелось бы быть сейчас у своего унтер-офицера?
Он не отвечал.
- Это было бы возможно, - тихо сказала она, - тогда я не буду удерживать тебя.
- Послушай, - попросил он ее через некоторое время, - я думаю, что ты единственный человек, который может удержать меня. Ты - единственное, что меня интересует. Я не могу вспомнить, что такое было у меня часто...
Ее пальцы скользнули по артериям на его шее. Он чувствовал легкое прикосновение, и при этом он видел ее лицо, и это возбуждало его. Ее глаза были темны и блестящи, и распущенные волосы покрывали ее полные, сверкающие белым цветом груди длинными, извилистыми прядями. Его глаза исследовали мягкие линии ее тела. Он находил их одновременно прекрасными и энергичными, заманчивыми и материнскими. Все в ней было как бы вылито из формы. Лицо и линия шеи, груди и мышцы на ее плечах, округлости ее бедер, вообще все, будь ли это звук ее голоса или движения ее членов, улыбка вокруг углов ее рта или игры ее пальцев, когда они ерошили ему волосы назад.
