Понял он это и поставил себя вне морали и вне правил. И получилось! Вот он уже и обожествлен. Весь этот зверинец замирал при его появлении. А как весь «бабайстан» на него смотрел — с обожанием! Я думаю, что если бы Рустам действительно захотел какой-то формы культового поклонения, ну там клятву верности на коленях, или сапоги лобызать, то все чуреки выстроились бы в строй! Не шучу! Я даже знаю, кто, растолкав всех, встал бы первым в очереди, засвидетельствовать свое почтение, — Мирза! Кто же еще… Эта мерзость не была готова ни к чему. Уверен, что трагедия Макса для этой смуглой обезьяны — просто оплошность. Ну на кой, спрашивается, ему были все эти проблемы с офицерами, с откупами и бакшишами? Ну, прославился средь своих, ну, особо досадил еще одному славянину? Та! Там подвигов и так хватало на два обелиска.
А вот Макс был готов к поступку. Просто он был в иных условиях, и с головой у него, скорее всего, было посложнее и покруче, чем с членом. В смысле — проблем. И, тем не менее, он принял решение и заявил о нем. Второй отморозок — я, решение поддержал и тоже взял часть своей ответственности и за себя и за друзей. Чего команде теперь мельтешить — нормально, разобрались. Теперь — спим.
* * *
В половине четвертого дали подъем. Народ начал собираться. Тут случился неприятный казус — чуть вся операция к чертям не полетела. Подваливают ко мне три чудика престарелых и с ними срань какая-то малолетняя. Главный дедон грозно супит брови и начинает базар: так мол и так, ты — душара конченная, а наш земляк и брат по оружию с хреновым бушлатом возвратиться в родную краснознаменную и трижды гвардейскую часть не может. И ремень, кстати, тоже верни на родину! Мы хоть и не десантура, но размазюкаем по полу не хуже!
А мне уж — хоть кто! Спрашиваю:
— А что — сам не может забрать?
Тут же чувствую сверло в затылке. Разворачиваю башню. Через две койки сидит Макс и своими бездонными зрачками давит мне на больную голову. Понял, братишка! Тупо и молча снимаю бушлат, протягиваю ремень. Взамен получаю куцую шинельку и нечто, бывшее когда-то ремнем. Какая теперь разница.
Вышли на улицу. Темень, туман страшный. Промозгло, сыро. Отвратно…
Пацаны рядом. Слава, молодец, тоже как-то слинял с роты (он «местный» ему не туда) и стоит сзади всех. Понесли бабаев — волоком, на руках, кто как. Гомон сразу поднялся, гвалт какой-то. Бабы орут, дети плачут, урюки ржут, кто-то рыгает. Полный…
Десантура идет враскачку. Обнялись и идут так строем — шатаются и чей-то орут, типа — песня. Мы в середине всего этого бедлама.
Толик уцепил меня за руку — потащил куклу. Смещаемся назад, вижу Мирза, три отморозка из его команды и пара гражданских. Все — просто невменяемые. Я как гончая только носом повел — да нормально, Федя, хоть здесь вали! Никто уже ничего не рубит. Кивнул Максу. Он мне. Какая классная штука — телепатия!
Подошли с двух сторон, приняли Мирзу под руки и ведем в колонне. Наши идут сзади. Шли долго, чувствую КПП рядом. И тут, как удар сзади — по мозжечку: «Давай». Я смещаюсь влево. Под моим давлением и Макс, и тем более Мирза меняют направление, и мы втроем вываливаемся из пьяной колонны в боковой проход. Там дальше — туалет КПП. Глухое место. Я останавливаюсь. Макс по инерции протаскивает Мирзу еще метра три и тоже останавливается. Оборачиваюсь. Мимо в тумане проплывают неясные тени. Гомона еще больше, или туман резонирует, или нет… то народ встал — прощаются. Чурки в голос воют. Десантура орет, срывая глотки.
Толян со Славой сзади, озираются. Но не боятся! Чувствую! Если что, мало никому не покажется. Тут и самому Рустаму сейчас халява не обломится. Смотрю на Макса.
Он стоит, держит левой Мирзу. Тот телепается из стороны в сторону, как говно в проруби, ничегошеньки, мразь, не соображает. Правой Макс лезет за пазуху и достает нечто круглое и увесистое. Отходит на шаг и резко рубит этим Мирзу по затылку. Тот, как стоял, так и сел на колени — не держали бы его за шиворот, и лег бы. Макс еще три раза подряд с размаху хрястнул его по темечку. Сзади движение! Не смотря, вытянул левую руку и перехватил Славу. Нечего землячку там делать — это их счеты!
Я вдруг понял, что у него в руках. Этот звук… я его знаю на вкус… Гравий! Мы его выгружали у штаба буквально сутки назад. Мелкий, мраморный, красивый и тяжелый — полную грабарку не поднять. Он его в перчатку насыпал и теперь гасит это недоразумение — искру Божию — как кистенем.
А Макс вошел в раж. Четвертый раз заехал наискось и не удержал воротника. Урюк без единого звука, словно куль с тряпьем, повалился на бок. Перчатка лопнула, и гравий картечью хлестнул мне по сапогам.
Он был уже мертв. Давно. Умер сразу — с первого удара в затылок. Я это знал. Макс это знал. Все это знали.
Макс постоял над телом, оттянулся назад и заехал сапогом в грудь. Тело перевернулось на спину. Он подошел и несколько раз очень расчетливо и «правильно», по науке, ударил сверху вниз ребром каблука в центр груди. Захрустело. Мирза издал некое подобие хрипа — просто воздух из легких. Я подошел и взял Макса за локоть. Он повернул свои стволы и уперся в меня…
Могу поклясться, что в бездонной глубине этих глаз, внутри их! клубился туман! Азадбашский, густой и осязаемый, клочковатый и клубящийся под ветрами — как дым. Он желтый в лживом свете больных фонарей. Ну почему в Средней Азии все фонари — желтые?! Почему у него в глазах — туман? И почему он заразил им меня? Я это чувствовал на физическом уровне, как перетекание песка из одной руки в другую.
Отшатнулся, но локоть не выпустил. Сказал:
— Все… пошли…
Макс бросил порванную рукавичку на землю и пошел следом за нами.
* * *
Прошли КПП, подождали пока пьяная толпа рассядется по КАМАЗам. Попрощались со Славой. Коротко и даже сухо.
Сели к нашим защитникам из ВДВ. Те хотя пьяные, а приняли радушно. На войсковом аэродроме нас попытались пересчитать, но потом махнули рукой и дали отмашку.
Через два часа высаживались в Кундузе. На выходе со взлетки мне на глаза попался утренний боец. Я подошел. Их было трое. Голова моя уже просто ничего не соображала, поэтому я, не напрягаясь, просто сказал:
— Бушлат…
Пацаненок затравлено смотрел на меня. Рядом стояли его друзья. Это надо просто попытаться представить: трое солдат — год или больше, не деды, но все же. Напротив замученный, с белками как у альбиноса чмарина. На нем жалкие обноски. Он требует свою одежду. Он пытается их раздеть!
Сзади подходили Максим и Толик. Все молчали. В моих глазах клубился чужой туман. Один было начал:
— Ты че, душара… — но, взглянув на Макса, осекся. Манекен начал молча стаскивать бушлат, потом сам протянул ремень. Перекинув одежду через руку, я повернулся и двинул на пересылку. Вроде что-то там кричали про шинельку. Я не помню…
* * *
Зайдя на пересыльный пункт нашего полка, я ввалился в полуземлянку и сел у печи. Ничего не чувствовал и ничего не понимал. Мне нужно было в госпиталь, или умереть, или уснуть…
Появился Толик.
Я спросил, где Макс. Оказалось, что он ушел в санчасть — у него на руках направление в столичный госпиталь. Толян сказал, что чувак передавал мне большое спасибо и взял мой адрес, чтобы написать из Москвы.
Я знал, что он врет…
Максим стал Рустамом…
Максим вне такого дерьма, как пустая благодарность…
Ладно… Ничего не скажу…
Появился какой-то плоскомордый, но я почувствовал, что он не такой, как те. Он что-то спросил, Толян ответил, я проваливался все глубже и глубже. Плоскомордый обратился ко мне — пришлось выплывать наверх… Включился…
Базар как базар — кто, чего, откуда. Уловив некий знак, я спросил, откуда он. Оказалась, из Чувашии. Я когда-то, в прошлой жизни, это уже знал — половина кундузской автороты — чуваши, марийцы и мордва. Уточнил, откуда именно. Он удивился — а на кой это мне. Я сказал, что бывал там мать родом с Цивильска, это под Канашем.
Через пять минут Толик сидел на половине автомобилистов, жрал что-то удивительно вкусное и совершенно искренне беспокоился о моем состоянии.
Я этого уже не помню — спал двое суток. Встал больным, разбитым, с дикой головной болью и осознал — я выздоравливаю.
* * *
Выздоровление оказалось неполным. Нечто во мне безвозвратно изменилось. И главное — туман Азадбаша иногда оживал в моих глазах. Первый раз он напомнил о себе через пару недель после возвращения.
Поставили в караул. Первый мой караул. Самый страшный дед — Ванька Дрозд, был разводящим. Нашел, дурко, повод отвязаться. И нарвался… Лег… Дедушка! Амбал! Гроза всех духов был вырублен с одного удара… левой руки. Наполучал Дрозд поджопников так, что наделю сидеть не мог (это он, начав подниматься с земли, стал рукой шарить в поисках автомата, который я уже забрал, а потом додумался, ведя меня на пост, гавкать по дороге и обещать все казни ада).
