— Я спрашиваю, где Иванчук?
— Нет его, — пробормотал кто-то в толпе.
— Нет? Ага, так! Кальчук?
Кальчук сделал шаг вперед и стал рядом с Павлом.
— Кальчук Софья?
Хмелянчук упорно смотрел в землю. Офицер перечислял фамилии, упомянутые в его письме.
Но нет, никто не догадается, кто донес!.. Теперь это, впрочем, безразлично. Бояться ему больше некого. Деревня уже окружена железным кольцом немецких войск. Что теперь могут ему сделать все эти Иванчуки? Теперь начнется его, Хмелянчука, время. Теперь они пожалеют, теперь узнают, что значит с ним связываться! О, теперь он сведет с ними счеты за все, за все, с самых давних времен, еще после той, первой войны.
Но тут будто над самым его ухом раздался вопрос:
— Чья это изба?
Он не поднял глаз. Его это не могло касаться.
— Чья это изба, спрашиваю! — опять заорал офицер.
Видно, у кого-то нашли что-нибудь. Теперь убедятся, что он писал правду.
И вдруг его словно ударило. Кто-то рядом громко и отчетливо сказал:
— Хмелянчука, Федора.
Он поднял голову. Перед офицером стоял немецкий солдат, подавая ему печатный листок бумаги. Это была листовка, та самая листовка, которую он так тщательно спрятал под досками пола, собираясь потом сжечь. Хмелянчука затрясло. Он позабыл, совсем позабыл об этой бумажке.
— Я…
Офицер грубо прервал его.
— Ты Хмелянчук?
— Я.
— Твоя изба?
— Моя. Я хотел…
— Молчать! — неумолимо и сухо сказал офицер и толкнул его к стоящим в стороне Павлу и Кальчуку.
Смертный холод охватил его тело. Оледенели руки, ноги. Хмелянчук хотел оправдаться, объяснить, но губы одеревенели, как чужие, язык не слушался. Он мертвыми глазами уставился на офицера.
— Ох!.. — вырвался вдруг стон из груди стоящего рядом Кальчука. Из ольховых зарослей вели Соню. Рукав ее сорочки был оборван, по лицу тонкой струйкой сочилась кровь. Майский ветерок развевал темные волосы на ее высоко поднятой голове. Ее поставили рядом с отцом.
Солдаты стягивались от изб к площади, рапортовали что-то офицеру. И вдруг Хмелянчук увидел веревки. Солдаты разматывали их кольца, и он смотрел на эти веревки как завороженный, и глаза всей толпы так же неподвижно уставились на петли в руках солдат. Только Соня Кальчук словно не замечала их. Она глядела на озеро, на искрящуюся золотом мелкую волну, разбивающуюся о прибрежную гальку. Тонкая струйка крови сочилась из ее виска и стекала по щеке, но нежно очерченные девичьи губы улыбались загадочной, далекой улыбкой.
— Вперед!
Хмелянчук почувствовал, что его толкнули, и безвольно, как неживой, двинулся за другими. Что с ним происходит, ом все еще не понимал. Жена вдруг с отчаянным криком ухватилась за его рукав.
— Федя!..
Солдат ударил ее прикладом в грудь. Она пошатнулась и, сразу затихнув, с остановившимися глазами, побрела вслед за мужем. Платок сползал с ее головы.
Да, это была липа, что стоит у церкви. Веселая молодая листва покрывала ее шелестящим шатром, толстые ветви опускались почти до земли. Хмелянчук рассмотрел золотистые чешуйки у основания листьев.
Офицер скомандовал, к Хмелянчуку подошел солдат с петлей в руках. И тут вдруг чары, сковавшие его члены, рассеялись. Рванувшись из рук солдата, он так стремительно кинулся к офицеру, что тот отскочил и схватился за револьвер. Но Хмелянчук упал на колени, пытаясь обнять ноги в лакированных сапогах.
— Это я! я! это я послал письмо… Меня большевики… Я с немцами!..
Лакированный сапог ткнул его прямо в лицо.
— Взять его! Живо!
Три солдата бросились на Хмелянчука и, выкручивая ему руки за спину, накинули на шею петлю. Четвертый солдат уже сидел верхом на толстом суку липы, ожидая, чтобы ему бросили конец веревки.
— Спасите! Это же я, я писал! — нечеловеческим голосом выл Хмелянчук. Офицер махнул рукой, конец веревки полетел вверх, солдат подтянул его через сук, и тело Хмелянчука тяжело закачалось над самой землей, едва не касаясь ее ногами.
Соня Кальчук, когда ей накидывали петлю на шею, крепко сжала руку отца, отбросила назад растрепавшиеся темные волосы и звонко, ясно сказала:
— Верьте в победу! Наши идут на Украину! Бейте фашистов! Да здравствует Сталин!
Четыре тела качались на ветвях липы. Толпа помертвела. Никто не вздрогнул, не оглянулся, хотя там, у дороги, уже запрыгали по тростниковым кровлям быстрые красные огоньки и к небу поднялись черные клубы дыма от поджигаемых с четырех углов изб.
Колыхалось, ходило волнами озеро. Сквозь завесу черного дыма видно было сверкающую искрами, золотую дорогу, проложенную по нему солнцем. Широко открытые глаза мертвой Сони смотрели прямо на эту золотую радостную дорогу, и дальше, дальше, на другой берег, кудрявый, зеленый, пенящийся молодой, неповторимой в году майской зеленью.
Солнце пекло, но в лугах стояли буйные, еще свежие травы, и овцы бродили сытые, довольные, пощипывая сочные травинки или невзрачные, но, видимо, особо ароматные цветы и листья. Днем Тянь-Шань казался расплывчатой лиловой тенью на небе. Утром и вечером он переливался жаркими красками, как пылающий уголь.
Три недели Ядвига пробыла на горных пастбищах. Эти три недели промелькнули, как сон. Они полны были зелени и беспредельной голубизны, они растаяли в просторе, слились с ним так, как сливались воедино небо и земля, теряя свои границы.
В совхозе Ядвигу встретили новостью.
— Есть новенькая, — сказала госпожа Роек.
— Новенькая? Кто такая?
— Полковница! Может, помнишь, была с нами на пристани, а потом в теплушке, такая в черной шали.
— Полковница! Да не может быть! Что она тут делает?
— Так сразу и делает? Вот уже три дня присматривает себе работу. Нелегко выбирать, шутка сказать — полковница! А живет в комнате, что, помнишь, весной перестроили из чулана.
— Ведь ее должны были дать Матрене?
— Ну да, а Матрена согласилась остаться в общежитии, потому что та стала скандалить, что не может жить в казармах. Вот ей и дали комнату, полковнице.
— Интересно, как она тут очутилась?
— Говорит, ее там травили. Так она, мол, и без них обойдется. Уж как-нибудь, говорит, на себя заработаю.
— Что ж, посмотрим.
Полковница Жулавская мало изменилась с того времени, как они были на Сыр-Дарье. Те же тонкие, кисло поджатые губы, то же бесцветное, сухое и сердитое лицо. Только шерстяной платок сняла, что, впрочем, принимая во внимание температуру, было вполне объяснимо. И еще оказалось, что она собственно не была полковницей, а только тещей полковника.
— Странно, почему вам не предложили ехать в Иран? — притворно удивлялась госпожа Роек.
— В Иран… Вы не знаете, как это делается? Взяли кто помоложе, покрасивее, а что ж я? Старуха. Кому я нужна? — ядовито рассказывала полковница, исподтишка осматривая комнату.
— А вы, кажется, уже давно проводите здесь время? Как устроились?
— Да вот, как видите. Много ли человеку надо? Выла бы крыша над головой да кусок хлеба.
— Да, да… Потребности у людей, конечно, разные.
— Как так? — не поняла Роек, но госпожа Жулавская не сочла нужным объяснить. Она сидела прямая, напряженная, словно пришла с официальным визитом.
— И что ж, вы так и удовлетворились этой… физической работой?
— А почему бы не удовлетвориться? По правде сказать, что еще я могла бы делать, — рассуждала госпожа Роек. — Образования я не получила, какая же может быть не физическая работа? А как свинарка я могу еще и рекорды ставить, вот оно как!
Жулавская брезгливо поморщилась.
— Да, разумеется… А вы, — обратилась она к Ядвиге, — тоже к свиньям приставлены?
— Нет, я к овцам.
— К овцам… Ага…
— А вы что намерены делать? — в упор спросила Ядвига, которую раздражало презрительное выражение на лице гостьи.
— Я? Да вот… осматриваюсь. Хотя, что поделаешь, может и меня загонят в какой-нибудь… коровник? В конце концов ведь я в полной зависимости от их милости. Вот до чего довели меня дорогие соотечественники! Впрочем, вы читали в последнем номере «Польши»? Сам посол заявил, что нам придется жить своим трудом.
— Мы посольский журнал не читаем, — сухо отрезала Ядвига.
— Но я вас уверяю — посол именно так и сказал! «К сожалению, говорит, к сожалению, каждому придется жить своим трудом…» Конечно, господину послу легко говорить «к сожалению». Он-то ни в чем не нуждается. Что ему до того, что такой женщине, как я, пришлось скитаться, просить подаяния у большевиков? Выразил сожаление — и считает, что выполнил свой долг… Впрочем, посол говорит о тех, кто уезжает. Оказывается, в Иране они тоже не могут ничем людей обеспечить.
Госпожа Роек шумно вылила в корыто воду, подогревшуюся на печке, и принялась засучивать рукава.
