В комнате уже послышался недоуменный шумок. Васнецов, еще выше приподняв брови, теперь уже с выражением явного удивления и недовольства глядел на Звягинцева, когда тот неожиданно для всех и прежде всего для самого себя сказал:
— Товарищи, я только что вернулся с границы. Положение крайне серьезное…
Мгновенно снова наступила тишина. Все взгляды были неотрывно обращены к Звягинцеву. Внимательно смотрел на него и Васнецов, но в выражении его лица была теперь настороженность, тревожное ожидание.
Звягинцев, казалось, не замечал всего этого. Им полностью овладело то же самое чувство, какое он испытал тогда, почти полтора года назад, когда стоял на кремлевской трибуне и, не думая ни о чем — ни о впечатлении, которое сможет произвести его речь на собравшихся, ни о своей дальнейшей судьбе — и на какой-то момент забыв даже о присутствии самого Сталина, взволнованно и торопливо говорил о том, что наболело, то, что он должен был сказать, несмотря ни на что.
И вот теперь Звягинцев рассказал о том, что слышал от разведчика Тойво, подробно и ничего не утаивая, сообщил о степени готовности оборонительных сооружений и закончил предположением, что если немцы и задумали только провокацию, то тем не менее надо быть готовыми ко всему.
Он окончил говорить так же неожиданно, как и начал, сел и оглядел присутствующих. Никто не шелохнулся. В тишине было слышно, как Васнецов тихо постукивает карандашом по стеклу, покрывавшему письменный стол.
Звягинцев понял, что наговорил, кажется, лишнего, что его речь если и не шла вразрез с оглашенной Васнецовым телеграммой, то явно выходила за ее пределы.
В ушах Звягинцева еще звучали его собственные, только что произнесенные слова, и только минутой позже до него как бы издалека донесся голос Васнецова.
Секретарь горкома никак не комментировал речь Звягинцева — точно ее и не было. Он говорил о том, что полученные директивы предусматривают затемнение некоторых городов и военных объектов, установление дежурств и присутствующим здесь представителям МПВО, директорам наиболее крупных предприятий надлежит доложить о готовности выполнить эту директиву.
— Я понимаю, — продолжал Васнецов, — что, поскольку цель данного совещания не была заранее объявлена, вам необходимо время, чтобы собраться с мыслями. Поэтому объявляется перерыв на десять минут.
Он сел, придвинул к себе какие-то бумаги, взял из пластмассового стаканчика цветной карандаш и погрузился в чтение.
Раздался негромкий гул голосов. Люди встали со своих мест, стали собираться кучками, некоторые вышли в коридор, закуривая на ходу.
Звягинцев растерянно огляделся, потом остановил свой взгляд на Васнецове. Ему хотелось подойти к нему, спросить как бы между прочим: «Не слишком ли я загнул?» — понять, какое впечатление произвела его речь.
Но Васнецов не поднимал головы. «Разумеется, сообщит в политическое управление округа, — с горечью подумал Звягинцев, — придется писать объяснение… Ну и ладно! — сказал он себе с какой-то бесшабашной беспечностью. — Я не на площади говорил. Здесь сидят члены бюро горкома, секретари райкомов, директора крупнейших предприятий. Перед ними врать нельзя. Они всё должны знать. Всё».
Он тряхнул головой, увидел, что к двери направляется и Иван Максимович Королев, снова вспомнил о Вере и устремился за ним.
В коридоре он легонько прикоснулся к плечу Королева и, когда тот обернулся, сказал:
— Здравствуйте, Иван Максимович, мы ведь знакомы.
— Здорово, майор, — ответил, пристально вглядываясь в него, Королев, — помню. Павла сослуживец. Верно?
— Да, да, — торопливо подтвердил Звягинцев.
— Так что же, война? — строго спросил Королев.
— Еще трудно сказать, — смущенный его требовательно-строгой манерой, ответил Звягинцев, — возможны провокации. Однако…
— Что вы все заладили — «провокации, провокации»… — пережил его Королев. — Я про существо, не про название спрашиваю.
— Не думаю, чтобы они решились всерьез, — неуверенно начал было Звягинцев, стараясь хотя бы сейчас сгладить впечатление от своей явно самовольной речи, но Королев снова прервал его.
— Не думаешь!.. — слегка растягивая слова, повторил он. — А что Гитлер думает, ты знаешь? Это для меня сейчас важнее.
Он сделал движение рукой, как бы отмахиваясь от Звягинцева, и, вытащив из кармана пачку «Ракеты», отвернулся в сторону.
— Иван Максимович, я хочу вас спросить… — с неожиданной робостью произнес Звягинцев.
Королев сосредоточенно раскуривал папиросу, не глядя на него.
— Я хочу вас спросить, — повторил Звягинцев, — о Вере… Где она? Последний раз, когда мы говорили по телефону, она сказала, что собирается уехать…
Королев покрутил в желтых пальцах обгоревшую спичку, сунул ее обратно в коробку и пробурчал:
— Уехала. В Белокаменск. К тетке.
— Я думаю, ее надо срочно вызвать обратно. Конечно, это не север, Белокаменску ничего не грозит, но все же…
На этот раз Королев пристально поглядел на Звягинцева.
— Вызвать, говоришь?.. — повторил он, потом ухватил двумя пальцами Звягинцева за портупею, слегка притянул к себе и, понизив голос, спросил: — Значит, будет война, майор?
— Боюсь, что будет, Иван Максимович, — чуть слышно ответил Звягинцев.
— Так, так, — покачал головой Королев. Потом вынул часы, открыл крышку, посмотрел и сказал: — Пора. Прошли наши десять минут.
В этот момент дверь, ведущая в кабинет Васнецова, открылась и чей-то громкий голос произнес:
— Майора Звягинцева к телефону!
Звягинцев поспешно вернулся в кабинет. Васнецов по-прежнему сидел, казалось, погруженный в чтение. Трубка одного из телефонов была снята и лежала на столе.
Когда Звягинцев подошел, Васнецов, не глядя на него, кивнул на лежащую трубку и коротко сказал:
— Из штаба.
Звягинцев схватил трубку, плотно прижал ее к уху. Незнакомый голос произнес:
— Майор Звягинцев? Говорит дежурный. Вас вызывает начштаба. Машина за вами вышла.
Слова: «Что-нибудь случилось? Важное?» — были уже готовы сорваться с языка Звягинцева, но он вовремя сдержался и только спросил:
— Меня одного?
Наступила короткая пауза. Затем снова раздался голос дежурного, на этот раз он прозвучал несколько глуше и не так решительно:
— Нет… Общая тревога. Явиться через тридцать минут.
Звягинцев подтянул рукав гимнастерки и посмотрел на свои ручные часы.
Был час ночи. Началось 22 июня 1941 года.
Из советского посольства начали звонить еще с утра. Звонили по разным телефонам — в протокольный отдел, в политический департамент, в секретариат министра, требуя, чтобы Риббентроп принял советского посла. Ответы были стереотипны: господина министра на месте нет. Он вне пределов города и неизвестно, когда вернется. Через некоторое время в министерстве снова раздавался звонок… Регулярно, через каждые полчаса. По этим звонкам можно было проверять время.
Выполняя инструкцию Гитлера, Риббентроп всю субботу не появлялся в своем министерстве на Вильгельмштрассе из опасения, что кто-либо из чиновников увидит его и ответит русским, что господин министр у себя в кабинете.
Риббентроп знал, почему советский посол так настоятельно хочет встретиться с ним. В последние дни представители посольства не раз посещали министерство иностранных дел, требуя довести до сведения германского правительства советские претензии: самолеты германских вооруженных сил систематически нарушают границу. На этот раз посольство, очевидно, решило заявить очередной протест самому министру непосредственно.
Однако подобного рода встреча не входила в намерения Риббентропа, поскольку он напряженно готовился к другого рода свиданию с советским представителем — 22 июня в три часа утра. Потому что именно в это время — через час после того, как немецкие войска нападут на Советский Союз, — ему, Риббентропу, надлежало вызвать советского посла и объявить ему, что война с его страной началась.
Чувства, владевшие в тот субботний день Риббентропом, были бурными и противоречивыми. Он испытывал душевный подъем, радостное волнение и в то же время ощущал некую не осознанную им самим до конца тревогу, даже страх.
Это ощущение не имело ничего общего с тем, что принято называть угрызениями совести. Риббентроп презирал само это понятие «совесть», как жалкую, либеральную, христианскую выдумку, как своего рода путы, стесняющие ум и поступки истинного национал-социалиста.
Усвоить подобное отношение к вопросам морали Риббентропу было очень легко, потому что по натуре своей он был человеком жестоким, к тому же хитрым и властолюбивым карьеристом.
Подавляющее большинство активных национал-социалистов были людьми именно такого сорта. Однако далеко не все они являлись вдобавок и трусами. Риббентроп же был трусом. Боязнь расплаты почти всегда жила в его сознании. Он напоминал человека, вознесенного на огромную высоту, который время от времени все же заглядывает вниз, в пропасть, и с замиранием сердца переживает весь ужас возможного падения. Чаще всего Риббентропу удавалось заглушить это чувство настолько, чтобы не ощущать его вовсе. Но порой оно просыпалось, и тогда все его существо охватывал страх.
