Отзвучал последний аккорд, и слушатели горячо пожимали руки высокому моложавому человеку. Мы решили, что это учитель музыки, но оказалось, перед нами — счастливый отец, мастер кораблестроительного завода. Его дети — восьмилетняя Ливия и девятилетний Лайош — сегодня впервые давали «концерт» в своей музыкальной школе, расположенной на соседней улице, и сейчас повторяли его родным.
— Что играли ребята? — спросили мы, присоединив свои поздравления отцу, матери, двум бабушкам и всем соседям.
— Вы слушали рондо, рондо облигато — творение Бетховена, — с непередаваемой гордостью ответила мать. — Детей так хвалят, что, надеюсь, сам Бетховен был бы доволен их игрой.
Она сказала это так спокойно и уверенно, что мы и впрямь ощутили себя на улице Бетховена. Он жил здесь. Он живет здесь…
1964—1972 гг.
Мы плыли у берегов Румынии.
Медленно поднялся полосатый шар речного семафора на высокой скале противоположного югославского берега, и наш теплоход, осторожно лавируя, миновал Катаракты — самое узкое место Дуная.
Река сразу стала шире, лучи солнца, словно ударами сверкающих мечей, рассекли пелену тумана, и, как по мановению жезла волшебника, перед нами возник сказочный остров — весь в зелени, с белыми строениями и белым шпилем минарета, с красными черепичными крышами.
— Ада-Кале! Слева по борту! — возвестило радио.
— Рай земной — сей остров, — проговорил наш попутчик, старый румын, почетный винодел, один из первых кавалеров ордена Труда Социалистической Республики Румынии Григоре Карафали. — Смотрите! Перед вами поистине чудо природы, — задумчиво продолжал старик. — Смоковницы и миндаль, олеандры и фиги, кипарисы и самшит, и розы всех цветов и оттенков, и сирень, цветущая дважды в год… — Карафали пристально вглядывался в приближающийся берег. — Рай земной… Долгие годы он был для нас адом… Сегодня в это трудно поверить… Но пойдемте, друзья, трап уже спущен.
Слова бедны живописать этот остров на Дунае! Как будто добрый волшебник собрал все дары Средиземноморья на небольшом клочке земли — природа дала здесь человеку все, что нужно для счастья, и в былые времена в обездоленных придунайских и дальних краях Румынии из уст в уста передавалась легенда об этом острове благоденствия, где жизнь легка, как в раю… И так же, как безработные шахтеры из долины Жиу, изнуренные голодом нефтяники Плоешти, нищие батраки Олтении и Трансильвании в мечтах о лучшей доле устремлялись за океан — в Америку, — так в поисках лучшей доли пробирались голодные люди на Ада-Кале.
Увы! Все было на острове для благодатной жизни — даже «священные» оливы росли на его земле с мифических времен, но так же, как и в далекой Америке, не находили тут счастья люди труда.
— Все радует здесь глаз, — продолжал начатый на теплоходе рассказ Григоре Карафали, медленно прохаживаясь с нами по цветущим улицам острова, останавливаясь почти у каждого дома. Долго стоял старый рабочий у санаторного парка (некогда владения сановника), где в тени олив и смоковниц отдыхали сталевары из Решицы, шахтеры с берегов Жиу, энергетики Бойчешты. Улыбаясь, Карафали прочитывал вслух все вывески на новых корпусах швейной, табачной, кофейной фабрик, заглядывал в раскрытые окна уютных домиков, перебрасываясь дружескими словами с приветливыми хозяевами. Он одобрительно кивал головой, глядя на сады у каждого дома, на море цветов вокруг.
— Все радует здесь глаз сегодня, радуется мое сердце… Но не забыть мне тех лет, когда цитрусы и розы Ада-Кале цвели лишь для немногих. Страшно вспомнить и трудно поверить, что в этом витаминном раю почти все жители острова болели цингой… Ада-Кале славился своими садами, своей мечетью и самым большим в мире полутонным ковром, его кофейни и кондитерские привлекали своими фирменными изделиями жиреющих гуляк из Бухареста и Вены… Но если бы кто знал, как горько готовились тут сладости! Конфетная фабрика принадлежала губернатору острова турку Али-Кадри, и мы, рабочие, были его бесправными рабами, как и наши жены и дети. Протестовать? Ада-Кале — по-турецки «Островная крепость», он и был глухой крепостью бесправия и гнета.
Печальные воспоминания взволновали старого Карафали. Мы присели среди кипарисов у обвитой розами изгороди маленькой виллы. Кто теперь хозяин всего этого? Хозяева объявились очень скоро. В широко раскрытые ворота, весело обгоняя друг друга, бежали ребятишки, еще влажные после купания, а за ними, едва поспевая, шли девушки — воспитательницы детского сада табачников, расположенного в этой вилле. Все вокруг наполнилось радостным гомоном. Григоре Карафали посветлел.
— Пусть никто не сомневается, друзья: Ада-Кале стал поистине островом счастья и благоденствия!
Поздним вечером мы, простившись с Ада-Кале, вновь плыли по Дунаю. Я стоял на палубе, смотрел на мигающие огни на югославском и румынском берегах Дуная и думал о том, что никогда раньше не видел Ада-Кале, но остров чем-то памятен мне, чем-то знаком.
Бывает же так, что песня, словно залетевшее из сказки сверкающее перо жар-птицы, задолго до встречи с прекрасным как бы возвещает о нем…
Странную песню о легендарном острове я услышал много лет назад, суровой военной зимой сорок третьего года, далеко от берегов Дуная, в заснеженных лесах Карелии.
В час затишья между боями мы навестили своих друзей во фронтовом госпитале. У одной из дальних землянок сидел с повязкой на голове Тудор Чореску. Мы уже слышали об этом молодом румынском солдате, еще осенью перебежавшем к нам от немцев. Огромного роста и большой силы, он пробрался сквозь болотные топи с ротным минометом на спине. Град пуль послали ему вдогонку фашисты, но, истекая кровью, Чореску не бросил миномета.
В госпитале Тудора Чореску дружески называли Федя Черный и любили слушать рассказы о Румынии, грустные напевы его далекой родины. Тут мы и услышали однажды песню об острове счастья.
У него были свои счеты с фашистами — румынскими и немецкими: много горя принесли они его шахтерской семье. Белея от гнева, путая русские и румынские слова, Тудор рассказывал о кровавой расправе бандитов Антонеску над населением долины Жиу.
Дикими зверствами хотели запугать гитлеровские каратели румынских шахтеров, поднявшихся на всеобщую забастовку в апреле 1941 года, долиной слез стал цветущий край, долиной смерти и военно-полевых судов. Отец исчез в концлагерях, всех братьев Тудора угнали в армии гитлеровского рейха, разбросали по дальним странам.
Федор все лучше говорил по-русски и клялся, что вернется в Румынию только после того, как собственноручно придушит последнего фашиста в Берлине…
— О чем ты пел, Федя?
— Об острове Ада-Кале. Есть на моей Жиу такая песня. Песня про счастье. Ее любил петь наш отец. Хочешь, спою по-русски? Фрумос! Красота… Душа-песня.
С давних пор серебристый Дунай
Поет нам о счастье заветном,
Но счастья нет — и горе вокруг…
А волны Дуная о счастье поют…
Где оно? Найди прекрасный остров —
Ада-Кале — остров счастья.
Тудор стоял под заснеженной мачтовой сосной, такой высокой, что, как он говорил, с ее верхушки, наверное, можно разглядеть Бухарест. Большая шапка-ушанка сползла на глаза, Федя совсем закрыл их и, перелагая румынскую песню на русский лад, с чувством пел:
Ада-Кале — далекий и близкий остров!
Ада-Кале!
Как прекрасна твоя чудесная земля!
Песня была такой же странной, как и сам Тудор Чореску в этом карельском лесу, но она нашла какие-то ответные струны в наших сердцах, ибо кто из фронтовиков не мечтал о счастье, как и этот румынский солдат!
Нам не довелось тогда дослушать песню Тудора.
Фронтовое затишье кончилось. Испуганно и укоризненно вздрогнули и закачались кроны сосен, осыпая нас чистым снегом: начался дальний артиллерийский налет, предвещая продолжение бесконечного боя. Мы поспешили в свои части.
А вскоре уезжал от нас и Тудор — с какой гордостью принимал он поздравления уже как солдат румынской дивизии имени Владимиреску! И нам не раз довелось потом слышать о ее боевых делах: плечом к плечу с воинами Второго Украинского фронта дивизия гнала фашистов, освобождая родную Румынию, добивала гитлеровцев в Венгрии. Время от времени полевая почта приносила нам измятые солдатские треугольники с далеким приветом от Чореску, и каждое письмо неизменно заканчивалось словами:
«Первым советским боевым друзьям от румынского друга. После войны Тудор Чореску ждет вас на Жиу!»
Письма писались разными почерками — видимо, Тудор диктовал их новым русским фронтовым друзьям. Но последние строки он неизменно писал сам: старательно выведенные русские буквы передавали румынские слова сердечного привета: «Ла реведера!» (до свиданья), «Паче!» (мир), «Приетение!» (дружба).
