Мысленно наступаю на раненую ногу, раз — наступил, два — поднял. Раз, два! Раз, два!
— Ты чего бормочешь? — спросил Ивушкин.
— Хожу.
— А что, думаешь — от желания скорее поправишься?
— Скорее.
— Может, и так, — отвечал Ивушкин.
Мысленно поднимаюсь по лестнице вверх, сбегаю вниз. Вверх и вниз, вверх и вниз.
Обеими руками подымаю громадную, забинтованную ногу и, словно малого ребенка, которого только надо учить ходить по земле, осторожно спускаю с лежанки на пол. Держусь за стол, потом за острый край буфета, за двери и вприпрыжку тащу за собой тяжелую, чугуном налитую ногу. Постепенно тяжесть тает, чугун как бы уходит из ноги, и я с размаху делаю первый шаг, от боли вскрикиваю, но потом другой шаг, третий…
Лежащий на спине красноармеец повернул заросшее синеватой щетиной желтое лицо, мальчик на мгновение прекратил свой крик, и оба молча, жадно, завистливо смотрят: «Пошел!»
— Ты бы еще полежал, — посоветовал Ивушкин.
— Нельзя, отец.
— Так, так, нельзя, значит, — он вздыхал и покачивал головой.
К полудню Ивушкин смастерил можжевеловый костыль.
— Не хуже фабричного, — похвастался старик.
Костыль приятно пахнет и скрипит, как новый ботинок.
Когда на костыле я выскочил за порог, из конуры с ворчанием появилась лохматая голова.
Но потом, когда, опираясь на костыль, вприпрыжку кружился по маленькому дворику, пес, тихо положив на лапы выставленную из будки лохматую голову, довольно, одобрительно следил своими умными собачьими, преданными глазами: «Давай, давай, я ведь это тоже понимаю».
Дул свежий, холодный, вдохновляющий ветер осени, летели с деревьев последние листья. Вдыхаю полной грудью студеный воздух, и видится мне уже дорога на восток, на Большую Писаревку, Грайворон, — там, говорят, проходит теперь фронт.
Прекрасный край, где села называются Яблочное, Богатое, Прелестное…
Кажется, будто в мире остался один лишь ветер. Бывало, коснется колокола — и гремит в нем медь, пролетит над озером — и в нем свежесть воды, переночует в трубе — и вот уж в нем аромат печеного хлеба. А теперь дышит гарью и порохом, золой с пепелищ.
Иногда с неба падает снег, и тогда вокруг все преображается: бело, свежо, весело, как бы начинается новая жизнь и сулит давно ожидаемое счастье; но вот вместо снега уже моросит дождь, снова все вокруг черно, уныло, заплакано — крыши, деревья, разбитые танки, полные дождевой воды, и на душу наваливается тоска.
Месишь грязь и с ожесточением продираешься сквозь колючие, упрямые заросли кукурузы, конопли, и от невыносимой боли в ноге и пересиливания этой боли душа заряжается новой энергией, которая душит тоску и ведет вперед еще одну версту, и еще одну версту — все на восток.
В открытом поле, под низким смутным небом, под моросящим дождем, двигается запряженная в плуг женщина. Она с усилием переставляет ноги, будто тащит за собой все это поле и это низкое, темное, в лохматых тучах небо.
За плугом, в длинной, до колен, белой рубахе и шапке, из которой торчит вата, еле передвигая ноги, идет странный, в дугу согнутый старичок. Ему, наверное, сто лет, и вроде не пашет он, а только держится за плуг, чтобы не упасть.
За старичком в борозде, переваливаясь из стороны в сторону, ковыляет ворона.
— Это что, Богатое? — спросил я.
— Богатое, — ответила женщина, останавливаясь.
Старичок садится отдыхать, женщина разгибается.
Стоит она посреди большого поля, как отрубленный палец. Стоит и оглядывается по сторонам. Не знает она, с чего начать, и не верит, что прорастут семена, засеянные единолично…
Совсем рядом кто-то чихнул. Под одинокой березой в открытом поле висела на веревках, закинутых за сук, мешковина.
Перепеленатый по рукам и ногам, лежал в ней пухлый ребеночек, широко раскрытыми, удивленными глазами глядя в темное небо. У него были круглые, словно надутые, щеки, между которых тонул пуговкой курносый нос и смешной румяный подбородочек. Он чихнул и сморщил нос, продолжая с великим интересом наблюдать небо. Мне показалось, что это девочка, и я сказал:
— Тю-тю, Ленка!
Ребенок повернул лицо и сердито посмотрел на меня, словно хотел сказать: «Эх ты, и не разберешь, я ведь Колька, а не Ленка», — и, широко раскрыв глаза, заорал.
«Зачем вы меня положили в люльку под этим низким черным небом, под этой ужасной плакучей березой, с которой без конца капают на меня слезы?» — говорил этот крик.
Женщина скинула лямку и пошла к дереву.
— А вот и мамка, а вот и мамка! — сказала она, заглядывая в люльку и освобождая ребенка от пеленок.
Дитя вдруг замахало руками, еще сильнее закричало и заплакало: трудно было ему узнать мамку. И лишь когда она взяла ребенка на руки и вплотную, совсем близко, как бы вбирая в себя его взгляд, посмотрела в его большие серо-зеленые глаза и, вытерев слезы, улыбнулась такой улыбкой, что исчезли морщины, улыбка эта, как в зеркале, тотчас же отразилась на лице ребенка. Захватив лицо матери, он радостно проводил пальчиком по носу и по глубоким морщинам.
— Ты мой умненький! Ты мой глупенький! Ты мой красивенький! Ты мой поганенький!.. — говорила мать.
Старик звал сноху в плуг и показывал на солнце: низко.
Исковерканный комбайн лежал в несжатых хлебах огромной, упавшей с неба птицей, а у крайних хат села, посредине улицы, стояли разбитые тракторы и сеялки; похоже было — колонна МТС выходила в поле на осенний сев, и по дороге ее настигли прямым попаданием бомбы.
Ветер гремел сорванными вывесками. Сиротливо висел на здании сельсовета синий почтовый ящик с белым крылатым, как голубь, конвертом.
Стояла школа с выбитыми окнами. Видны были светло-коричневые парты, сцена с красными полотнищами лозунгов.
На классной доске мелом нарисована была рожица с рожками и по-немецки написано: «Karl!» Банки с заспиртованными лягушками были пусты. Не такие они дураки, стоявшие тут солдаты, чтобы спирт оставлять мертвым лягушкам!
Среди клочьев сена и кровавых тряпок солдатского постоя одиноко валялся раздавленный глобус.
«Хорошо бы раздобыть карту», — подумал я.
На серой сельской улице из лесу показалась старая бабка с огромным пуком хвороста, под которым ее и не видно было.
— Бабка! — крикнул я.
— Не знаю, сынок, — ответила она, стараясь пройти мимо.
— Да я тебя еще ничего и не спросил. Стой!
Бабка остановилась, опустила хворост на землю и сказала:
— Прямо, все прямо, сынок.
— Бабка, — закричал я ей в ухо, — я свой!
— Швой? — сказала она и пожевала губами, как бы пробуя на вкус это слово.
— Бабка, я же тебя знаю, — схитрил я. — Ты не узнаешь меня?
— Не признаю, — сказала она, вглядываясь в меня.
— Где живет учительница?
— Какая такая учительница? — не поняла она.
— Учительница, вот, — я показал на школу, — которая тут учила.
— Анна Николавна? — При этом имени лицо ее подобрело, казалось, даже морщины разгладились.
— Она.
— А ты кто будешь? — подозрительно спросила старуха.
— Сродственник.
— Емельяна сынок?
— Вот видишь, и признала, — сказал я.
— Так как же ты не знаешь, где живет Анна Николавна? Вот она где живет, Анна Николавна, — указала она на маленькую хатку с голубыми ставнями за белыми стволами яблонь в глубине школьного двора.
В саду шуршали опавшие листья, повсюду под деревьями лежали палые, тронутые инеем плоды. Я поднял яблоко и надкусил. Оно было холодное, сочное, пахло землей и осенью.
Я постучал в закрытую ставню. Никто не отвечал, но я чувствовал, что в щелку меня разглядывают. Я снова постучал и крикнул тому, кто глядел на меня: «Свой!» После этого загремели засовы, приоткрылась дверь.
На пороге стояла девушка с ребенком на руках.
— Мне нужна учительница Анна Николаевна, — сказал я.
— Откуда вы ее знаете? — сердито спросила девушка; ребенок тоже смотрел на меня исподлобья.
— Вы учительница?
Ее юное лицо с ямочками на щеках и тонкие школьные косички не вязались в моем представлении с образом учительницы.
— А вы кто? — спросила девушка.
— Студент из Киева, — сказал я, вдруг в первый раз за все это время вспомнив, что я был студентом…
— А куда идете?
— А по-вашему как?
— Не знаю, всякие тут ходят, — пробурчала она.
Ребенок тоже что-то бурчал и вдруг разревелся.
— Тише, Санька, тише, — заговорила девушка. — Вот скоро мамка приедет.
— Да, скоро! — сердито ответствовал Санька.
— Скоро, скоро! — печально сказала девушка.
Ребенок успокоился, но продолжал сердито глядеть на меня.
— Строгие вы тут, — сказал я.
