— Где она сейчас? — спросил молчавший все время Шамиль.
— Она умерла в госпитале, в Ташкенте, от заражения крови… Похоронена в Минске.
Все замолчали. Стало тихо, и за окном, на ветке рябины, неожиданно громко крикнула какая-то птица.
— Это она. Вы будете смеяться над старухой… — сказала мать погибшего, оглядывая летчиков виноватыми глазами. — Эта птица уже год, как поселилась у меня. Часто сидит на одной из берез, а иногда садится вот на эту рябину. Я подхожу совсем близко — она не улетает, рассматривает меня. Никогда не видела такой… и породы — не знаю. Надо спросить знающих людей… Я кладу ей еду на поленницу с дровами… У меня плохое зрение, но на кладбище, на клене сидела она: я узнаю ее по крику…
Прасковья Ивановна встала и подошла к открытому окну. Ее глаза засветились необычным светом, и этот свет был обращен туда, к дереву с красными кистями, откуда доносился тревожный крик птицы…
Памяти моего боевого товарища по Афгану — подполковника Сергея Белогурова, погибшего во время выполнения миротворческой операции в Боснии в 2000 году.
«Есть вещи и хуже войны. Трусость хуже. Предательство хуже».
Эрнест Хемингуэй
Горы были продолжением этого города, приземистые глиняные домишки которого, не найдя места внизу, на равнине, забирались по крутым склонам и лепились там, налезая друг на друга, словно толпящиеся в тесноте люди. Горы год за годом уступали свои каменистые бока пуштунам и таджикам, чарай-макам и хазарейцам, которые строили новые дома так, что их крохотные дворики оказывались на плоских крышах старых. Но до вершин, где даже в конце весны дотаивали в расщелинах языки слежавшегося снега, городу предстояло карабкаться и карабкаться.
Вершины взирали на людей и возведенные ими строения с гордым превосходством: горам было известно, чей век длиннее.
До войны сюда часто заезжали туристы. Им было на что посмотреть: и на высокие каменные столбы, врытые в землю еще Искандером Двурогим, который расставлял их по необъятным границам своих владений; и на высеченную в скале статую Будды, изрядно попорченную временем: память о нашествии Великих Моголов, которых тоже изгнали с этой земли. Был памятник и поновее — полуразрушенная крепость с тремя зубчатыми башнями, возведенная британским экспедиционным корпусом и брошенная англичанами после множества тщетных попыток стать хозяевами этой страны.
…Горы были продолжением этого города, говорящего на многих языках. Но однажды на устах его жителей зазвучало новое слово — «шурави», а через перевал Джабаль-таш ранним утром перевалила, грохоча железом и ревя моторами, колонна мотострелкового полка Ограниченного контингента советских войск.
С той поры минуло уже семь лет…
Полк возвращался с «боевых».
Работавшая в штабе машинистка Эллочка прискакала после обеда в женский модуль, и, узнав эту новость, он мгновенно пробудился после двухнедельной спячки. На обеих половинах хлопали двери, впуская и выпуская до неприличия возбужденных жилиц; мигом образовалась очередь в душевую, а также еще одна — к единственной полковой парикмахерше, рябой Виолетте…
…В ее комнате, которая была одновременно и спальней, и парикмахерской, уже толклось с полдюжины женщин. Грузная, пышногрудая Виолетта, бабий век которой был давно и безвозвратно прожит, держала в зубах дымящуюся сигарету и усаживала в кресло перед большим овальным зеркалом первую клиентку, самую красивую женщину в полку — Эллочку с роскошной гривой длинных каштановых волос.
Дверь комнаты распахнулась, и на пороге появилась еще одна клиентка — официантка офицерской столовой Наталья.
Наталья заискивающе улыбнулась.
— Виолетточка, так я через час подойду?
Виолетта со снисходительным видом кивнула.
— Ладно. Но сегодня стригу без скидки.
Наталья понимающе махнула рукой.
— Само собой. Только ты уж постарайся. Чтобы моему понравилось, ладно?
Она исчезла за дверью, прикрыв ее за собой.
Виолетта окинула многозначительным взглядом женщин, столпившихся в комнате, и криво усмехнулась.
— Зачем ей стрижка? Знаю я ее хахаля-артиллериста. Не успеет приехать — так зенки зальет, что и не разберет, есть у нее волосы на голове или нет!
Женщины заржали так громко, что на окнах задрожали занавески…
…А еще в одной комнате барака, словно не слыша поднявшейся суеты, стояла на коленях перед приколотой к стене бумажной иконкой Богоматери и беззвучно, одними губами, читала молитву похожая на испуганную школьницу худенькая, голубоглазая Аннушка…
В восьмом часу утра, ежеминутно зевая, невыспавшийся и лохматый начальник строевой части — черноволосый крепыш старший лейтенант Чепига — сидел в своем кабинете и перебирал бумаги.
Дверь с треском распахнулась, и в кабинет вошел капитан Корытов. Следом за ним боязливо переступил порог тощий и сутулый начпрод полка лейтенант Маничев, который был выше Корытова на целую голову.
Корытов стянул с лысой головы кепку, отер ею с красного, морщинистого лба капельки пота, облокотился о деревянную стойку, делившую комнату пополам, и рявкнул:
— Полюбуйся на этого дурня, Витек!
Он замахнулся на Маничева локтем.
— У, лейтенант зеленый! Заставил старого капитана тащиться в комендатуру ни свет ни заря.
Чепига вытаращил глаза.
— Как же вы его вызволили с «губы», Евгений Иванович?
— Как, как… Наврал коменданту, что заменяю начальника штаба. В грудь себя бил…
Корытов обернулся к лейтенанту:
— Давай рассказывай, как залетел.
Пунцовощекий Маничев виновато переминался с ноги на ногу.
— Бачонок меня сдал. Там, в городе, этих пацанов… Отцы в лавках сидят, а они покупателей зазывают. Вот и ко мне один прицепился.
Чепига привстал.
— А ты?
— Послал его подальше. А пока в один дукан заглянул, в другой, этот гаденыш сбегал за нашим патрулем. В общем, выхожу я из дукана, а меня цап-царап. Всю ночь просидел на «губе»…
Чепига покрутил пальцем у виска.
— Ты что, не знал, что на этой неделе начальник гарнизона запретил выезжать в город за покупками?
— Знал.
— Ты уж до конца все рассказывай, — хлопнул капитан по стойке ладонью. — Как тебя на гауптвахте обшмонали, что нашли… Давай!
Маничев покраснел еще больше.
— Купил я себе брелок, в виде земного шарика…
— …на котором пол-Сахалина не красным, а желтым японским цветом зарисовано, — закончил за лейтенанта Корытов.
Глаза Чепиги жестко сузились.
— Знаешь, что за такие покупки бывает?
— Во-во, — подхватил Корытов. — Комендант как брелок увидел, так и взбеленился. Хотел сдавать Сашеньку в особый отдел. Еле отговорил.
— Кланяйся Евгению Ивановичу в ножки, Маничев, — облегченно вздохнул Чепига.
— Ну, в ножки — это ни к чему, а вот пару «пузырей» с тебя, парень, причитается! — Капитан хохотнул. — Да расслабься. Когда звонили из комендатуры, в штабе никого, кроме Витьки, не было. Больше ни одна живая душа не знает. — Он подмигнул Чепиге. — Много работы, Витек?
— Полчаса назад из центра боевого управления сообщили… У Джабаль-ус-Сараджа погибли четверо. Сержант и три солдата.
— Как?
— Прямое попадание в бэтээр из гранатомета.
— Эх, ребятишки… — Корытов медленно стянул с головы кепку. — За все «боевые» ни одной потери, а тут, в последний день… То-то, я смотрю, ты бумагами обложился. Похоронки пишешь?
— И похоронки, и письма. Раньше не требовали, а теперь надо — чтоб обязательно письма были родителям, от командования.
— Ясно… — понимающе протянул капитан. — Ну и когда ждать полк, Вить?
Чепига улыбнулся.
— Колонна уже перешла перевал, через час будет здесь.
Корытов нахлобучил кепку на голову.
— Тогда пора на КПП! Встречать Фоменко!
…Когда в коридоре стихли его шаги, Маничев осторожно присел на краешек стола.
— Каждый раз Рокфеллер встречает Фому.
Чепига рассеянно пожал плечами.
— Друзья…
— Два сапога пара. Оба холостяки. И тому, и другому под сорок. И оба — «пятнадцатилетние» капитаны. Пятнадцать лет в одном звании!
— А ну спрыгни со стола, — сквозь зубы процедил Чепига.
Маничев встал и, надув губы, отошел в сторону.
— Ты чего?
— Рокфеллер тебя с «губы» вытащил, а ты…
— Да я против Рокфеллера ничего не имею, он классный мужик, — заговорил лейтенант извиняющимся голосом. — Но ведь сам виноват, что на пенсию так и уйдет капитаном.
— Думаешь, Корытов от этого страдает? Хоть генералом его сделай, хоть в рядовые разжалуй — для Рокфеллера это не главное.
