— Нет, дорогой мой, я не плакала. Глаза у меня болят, глаза.
— Хочешь, я поведу тебя к доктору?
Старуха прижимала внука к груди.
— Ох, сладкий ты мой! Радостно мне от твоих слов! — она целовала ребенка в губы. — Да стану я жертвой твоего нежного сердца, аи киши![4] Маленький мужчина. Пока отец воюет, ты тут вместо него…
— Так идем к доктору?
— Да зачем, зачем, звездочка ты моя ясная! Я не больна. Давай сперва я тебя умою как следует, потом одежду грязную сменим, потом налью тебе довги.[5] Да хватит бегать по улице, отдохни, скоро мама придет с боты.
Нушаферин кормила внука, любовалась им и думала про себя: «Господи, что я делала бы без детей? Когда слышу их голоса, когда смотрю на их лица, кажется, я самый счастливый человек на свете».
Из соседней комнаты послышался детский крик. Нушаферин проворно встала, прошла в соседнюю комнату, накрыла одеяльцем младшего внука. Ариф, не открывая глаз, повернулся на бок и сладко зачмокал во сне. На личике играла улыбка. Нушаферин осторожно оттерла пот с лица ребенка, погладила его по головке. «Гаджибаба не оставил памяти по себе», — горестно подумала она и опять заплакала.
Осенью в Ленкорань и ее окрестности слетаются на зимовку из дальних холодных краев огромные птичьи стаи. На южном берегу Каспия тепло, как весной или летом. Даже зимой тепло, в декабре, в январе деревья, смотришь, еще несут на себе свой зеленый убор.
Стаи птиц кружат над густыми лесами, над горами, над чайными плантациями, ищут корм.
Возвращаясь из районной конторы кинопроката, ребята загляделись на птиц. Один пацан остановился и долго смотрел на вершину гигантской чинары. Потом побежал догонять товарищей.
— Ты что рот разинул? — накинулся на него Полад. — Все время сзади плетешься.
— Так… Знаешь, посмотрел на дерево и глаз отвести не могу. Никогда не видел таких птиц. — Таваккюль показал рукой на верхушку чинары. — Давай вернемся, посмотрим.
— Ай Чапыг, именно сейчас надо тебе полюбоваться птицами? Помешался на них, что ли?
Полад покосился на Рашида, назвавшего Таваккюля «Чапыгом».
— Так, Рашид: ты нарушил обещание, которое мы дали тете Хавер. Передай коробку с лентой Таваккюлю, а сам убирайся.
Рашид спохватился, опустил голову. Остальные молча стояли вокруг Полада, Таваккюля и Рашида.
— Ну, кому говорю? — повторил Полад. — Тебе говорю, Рашид: отдай коробку Таваккюлю.
— Ей-богу, это нечаянно вырвалось, Полад-джан, клянусь отцом, больше так не скажу. — Таваккюль был обескуражен.
— Больше не скажет, — загалдели ребята.
— Ладно, Полад, я прощаю его, — сказал Таваккюль.
— Таваккюль прощает меня. Полад-джан, клянусь, я больше не назову его так…
Гнев Полада прошел.
В кинотеатре он с помощью своих добровольных помощников разложил ленты кинофильма и подготовил их к демонстрации. Но до начала первого сеанса оставалось еще несколько часов.
Он пообещал ребятам пропустить их вечером бесплатно в кинотеатр и отправил по домам.
Потом зарядил аппарат.
И с первых же кадров понял, почему заведующий кинопрокатом, выдавая ему фильм, сказал: «Мы даем тебе замечательный киножурнал».
Киножурнал этот был очерк о воинах Сталинградского фронта, танкистах Ази Асланова.
Полад остановил аппарат, повесил замок на дверь кинотеатра и хотел уже уходить, когда появилась Хавер.
— Есть новый фильм? — спросила Хавер.
— Есть. Не новый, но хороший. «Крестьяне», как и указано в афише…
— А журнал?
— Новый, тетя Хавер, новый журнал. Я такой журнал принес, если бы вы знали!
— Что за журнал?
— Замечательный! Будем смотреть не насмотримся!
— О чем он?
— Сейчас не скажу. Сядьте в зале, я его для вас одной прокручу, а?
— Некогда мне, спешу. Скажи только, о чем?
Радость Полада заинтриговала ее, но у нее, конечно, и в мыслях не было, что она может увидеть своего мужа на экране.
— О дяде Ази, о дяде Ази этот фильм, тетя Хавер! О нем и о его бойцах!
— Об Ази? Ты не обознался? Правду говоришь?
— Истинную правду, тетя Хавер!
Хавер обняла Полада.
— Нет, ты своими глазами видел, или в конторе сказали?
— Своими глазами! Вот только что, здесь, дядя Ази стоял около танка. В полушубке, в папахе.
Обессиленная Хавер присела на старую расшатанную табуретку киномеханика.
— Разве я не говорил вам, что рано или поздно дядю Ази покажут в кино? Вы мне не верили. С вас магарыч, тетя Хавер.
— Хорошо, дорогой. Если правду говоришь, я сошью тебе шелковую рубаху.
До начала первого сеанса оставался еще час, а перед кинотеатром уже толпились люди. Женщин и детей здесь было, конечно, больше, чем мужчин. Над закрытым окошечком кассы висела большая табличка «Все билеты проданы». Прочитав объявление, люди все-таки не хотели уходить, толклись в толпе в надежде достать лишний билетик. Уже все знали каким-то образом, что в кино покажут танкиста Ази Асланова, их земляка.
Старая Нушаферин никогда в жизни не видела кино. Она слушала рассказы своих детей о фильмах, но, сколько ее ни просили, ни разу не согласилась пойти в кинотеатр. Это, считала она, развлечение для молодых.
Впервые придя в кино, она увидела здесь толпу людей и испугалась. Крепко держа за руку старшего внука, кое-как пробралась к дверям. Тут она увидала много знакомых и чуть-чуть осмелела. Люди подходили к ней, поздравляли, сверстницы обнимали и целовали.
— Большое счастье, — говорили они, — иметь такого сына!
— Спасибо. Дай бог, чтобы и о ваших сыновьях шли добрые вести.
Матери и жены, которые с трепетом думали о своих близких, отвечали ей:
— Да услышит это аллах, тетушка Нушу!
Маленький Тофик удивленно смотрел на женщин, целовавших его бабушку, не понимая, зачем они это делают. Но незнакомые чужие женщины порой обнимали и целовали не только бабушку, но и его. Тофик боязливо прижимался к бабушке, прятался в складках ее широкой юбки.
— Нанали,[6] чего эти женщины хотят от тебя? Зачем они все идут к тебе, целуют тебя и меня? Почему не целуют других? — спрашивал Тофик.
— Это они поздравляют меня, маму, тебя. Знаешь, с чем поздравляют? Сегодня твоего отца в кино будут показывать. Мы с тобой радуемся, и они радуются.
— Они тоже любят моего папу?
— Твой отец герой. А героев любят.
— Тогда и я стану героем, когда вырасту. Хочу, чтобы меня тоже любили.
— Расти героем, милый, расти, — старуха гладила голову внука.
Стали впускать зрителей в зал; шум и гам усилились. Те, кто не достал билетов, в тесноте и давке протиснулись к дверям, но бдительный контролер сразу уловил их намерения.
— Куда, куда? Дайте пройти тем, у кого есть билеты. Есть ведь и завтрашний день, кино от вас не убегает, кто не сможет посмотреть сегодня, посмотрит завтра!
Но старика никто не слушал.
— Дадите вы работать? — Старик сердился, отталкивал в сторону безбилетников, но все-таки многие из них проскочили в зал.
Нушаферин стало не по себе, она хотела отойти в сторону и войти в зал после того, как все успокоится, все чин-чином рассядутся, но внук не давал ей покоя:
— Нанали, почему стоим? И где мама? Пойдем, займем место, а то не достанется, будем стоять. Давай сядем впереди, в первом ряду. Я хочу видеть папу! — Тофик тянул бабушку за юбку. Нушаферин волей-неволей сделала шаг к дверям. И тут, к ее удивлению, толпа расступилась, и их беспрепятственно пропустили в зал.
Зал был набит до отказа. Даже в проходе были поставлены стулья. В помещении стало жарко и душно. Зрители обмахивались платками и папахами, утирали со лба пот и то и дело говорили:
— Ай Полад, начинай же!
— Задохнемся от жары. Начинай!
— Кого ждешь?
Наконец, раздался третий звонок, и в зале воцарилась тишина.
Полад, словно собираясь совершить героический поступок, с напряженным выражением лица, пустил в ход проекционный аппарат.
Горя желанием скорее увидеть отца, Тофик то садился на подлокотники между стульями, то забирался на сидение, спрашивал то мать, то бабушку:
— А когда, когда моего папу покажут?
На экране один за другим возникали эпизоды военной жизни. Хавер, все внимание которой было приковано к ним, тихо уговаривала сына:
— Не шуми, сынок, покажут папу. А вот если не будешь сидеть спокойно не покажут, и люди обидятся на тебя, скажут, что ты плохой мальчик.
Тофик повернулся к бабушке, зашептал:
— Нанали, ай нанали…
Нушаферин обняла внука. Ей было понятно нетерпение ребенка: у нее у самой сердце билось, как ошалелое.
— Почему папу не показывают, нанали? Я хочу видеть папу!
