— С нами поедет Али... И бросим разговоры. Я еду. И будем утешаться словами Вольтера: «Истинное мужество обнаруживается в бедствии».
Слова правды бывают, увы, горьки.
Мир Амман
Я боюсь его всегда, стою ли я, сижу ли или лежу на одре сна.
Джаф'ар
После ужина к Абдукагару пришли несколько басмачей.
— Ты, бек-хаким, постоянно обагряешь руки кровью и нас заставляешь пачкаться в людской крови. Ты, бек-хаким, пьешь мусаллас и нас, мусульман,: поощряешь — мы пьем вино, нарушаем закон пророка. Ты, бек, прелюбодействуешь с мусульманками и не мусульманками...
— Вот и неправда, — разъярился Кагарбек, — я не женюсь на ней, пока она трижды не скажет эмиру: «Таляк!»
Но басмач невозмутимо продолжал:
— Ты, хаким-бек, копишь золото в хурджунах, забирая половину добычи...
— Что ты вякаешь, дурачина — ахмак? Чего тебе надо?
— Хватит злодейств! И так мы все по горло в море проклятий. Отпусти девку-йигита. Дай ей свободу.
Абдукагар терпеть не мог тех, кто лез ему в душу. И он поднял крик. Но как он ни свирепел, басмачи твердили:
— Дай ей ее коня! Отпусти! Пусть едет!
Вскоре перед возвышением собралась молчаливая разношерстная толпа басмачей. Лисьи шапки, тяжелые полушубки, несмотря на жаркое время года, мягкие сапоги, пулеметные ленты вокруг груди, разнокалиберные винтовки, но больше всего английские, одиннадцатизарядные, сабли, ятаганы, плети-семихвостки... Толпа шевелилась, ворчала. Напряженные, любопытствующие физиономии, темные, в шрамах, с бельмами на глазах от колючего песка пустыни, носатые и безносые, с бородами седыми, черными, как смола, с разевающимися ртами, полными кипенно белых зубов, и беззубые. Надвинулись на Абдукагара, сидевшего на супе и делавшего вид, что он ничего не видит и не замечает. Но пиала предательски подпрыгивала в его темной от загара и грязи руке.
Абдукагар как раз решил делать то, чего требовали от него его басмачи, совсем затершие его в своей толпе. Он понимал, что идет проба сил. Его басмачам надоело воевать, и они воспользовались первым удобным поводом. К тому же масса подвержена мгновенным переменам настроения и жадна на всякие зрелища. Прикажи Абдукагар еще ночью казнить Наргис, и толпа ринулась бы зверствовать. Гибель Наргис была бы неизбежна. Никто бы не остановил жаждущих мести. Они вымещали бы свою злобу. И выместили бы на первом подвернувшемся, в данном случае, на Наргис.
Но теперь они требовали, чтобы молодую женщину отпустили. И все дружно, в один голос, ревели:
— Отпусти!
Ахунд сколько угодно мог воздевать очи, взмахивать руками, употреблять всуе все девяносто имен аллаха,-—толпа не расходилась. Все прибежали сюда, бросив караулить стены, оставив распахнутыми ворота, побросав оружие. Окажись поблизости дивизион, красные конники без выстрела захватили бы караван-сарай.
Первым это понял Абдукагар. Он страшно встревожился, толкнул в бок своим кулачищем ахунда и, притянув его больно за ухо прямо к своему рту, что-то орал ему.
Упираясь руками в палас, ахунд с трудом поднялся на четвереньки, а затем с помощью присутствующих кое-как выпрямился и провозгласил:
— Клянусь именем бога! Женщина предстанет пред лицом эмира Сеида Алимхана... святого халифа! Он сам решит ее участь...
— Разойтись! По местам!
Заорав так, что стервятники, сидевшие на высоком обломке стены, замахали тяжелыми крыльями, Абдукагар выпустил им вдогонку всю обойму из маузера, а сам тяжело прошагал во второй дворик, к купальням, и, остановившись у маленького окошечка, заделанного фигурной решеткой, сказал:
— Девушка, сиди тихо. Народ кричать будет. Стрельба будет. Все равно сиди тихо. Кто придет, сиди. А братца твоего прикажу сюда не пускать. И ох, что мне надо? Одного благосклонного взгляда красавицы... Вот и все...
Проворчав что-то, он, тяжело припадая на ноги, отдуваясь, пошел в большой двор, где бродили коми, стонали раненые и запах гнили под пронзительными лучами солнца пустыни струился и наполнял все ходы и переходы.
Красноармейцы Баба-Калана буквально через несколько минут бросились к глиняным стенам караван-сарая. Впереди цепей шел с маузером в руке Алексей Иванович.
Надо было вырвать пленницу из лап Абдукагара.
Говорят, бывает чудо. Чудо свершилось. Хоть комиссар шел открыто, во весь рост, ни одна пуля не задела его.
Комиссар сурово говорил:
— Они нервные, возбужденные. Их нервирует, когда идешь на них вот так. Руки, пальцы дрожат у стрелков. А когда целятся, туман в глазах. Ну и все мимо.
Конники ворвались под огнем в первый двор караван-сарая. Басмачи не выдерживают рукопашной. А сейчас можно было подумать, что они, очевидно, не хотели драться. В крови, в поту, с выпученными, налитыми кровью глазами, они столпились в коридорах и закоулках. Выставив в окошечки, в дыры, щели дула винтовок, не целясь, палили кто куда, пока под рукой были патроны. И они выли, по-волчьи, чуя гибель,, хотя у них было полно оружия и патронов.
Где-то в темном чуланчике столкнулись бежавшие, обезумевшие от этих воплей Абдукагар и подоспевший за доктором Мирза. Абдукагар сжимал в руке огромный мясницкий нож и хрипло вопил:
— Не отдам! Она принадлежит мне! Пусть мертвая! Не отдам!
Мирза взвизгнул:
— Не смей! В ней наше опасение! Где она?
Они бросились к чуланчику и распахнули дверку. Абдукагар замахнулся ножом. Но Мирза, вцепившись в его руку, повис на ней и закричал:
— Встань!.. Иди!
Размахивая палкой, Мирза буквально погнал ошеломленную, рыдающую от ужаса Наргис вверх по одной из многочисленных в этом здании мраморных лесенок на стену. Он бил несчастную палкой и крепко держал ее за руку, чтобы она не упала вниз, прямо во двор, в скопище басмачей. Сквозь застилавший глаза туман Наргис узнала коричневые, красные, усатые, лоснящиеся от пота и грязи родные лица. Бойцы ее диви» зиона радостно кричали:
— Наргис! Живая!
Дружное «ура» сотрясло стены караван-сарая.
Кто-то уже бросился вперед. Уже подставили лестницу.
— Стой! — скомандовал комиссар.— Тихо.
Он увидел, что Наргис стоит на краю стены не одна. Крепко держа девушку за предплечие, за нею прятался Мирза. Алексей Иванович сразу понял: нужна осторожность! Что-то здесь не так.
Он приказал прекратить шум.
— В чем дело? Наргис, спускайся!
— Говорить буду я! — крикнул вниз Мирза.
Он не высовывал голову. Бледноликий очень ценил свою жизнь. И меньше всего хотел рисковать. Перед дулом винтовки он испытывал неодолимую слабость.
Мирза продолжал, и голос его набирал властность и требовательность:
— Наша позиция неприступна! Вы все уходите за ворота!
— Еще что! — возразил комполка.
— Вам нужна эта женщина. Я знаю. Так вот, если вы не исполните моего приказания, ее сейчас обнажат и у вас на глазах предадут постыдной казни. Посадят на кол... В назидание всему миру. Уходите! Пусть у ворот остается кто-то один. Тогда я скажу свои условия.
Ругаясь и ворча, Баба-Калан заставил бойцов попятиться. Они шли, ступая по лужам крови, перешагивая через убитых и раненых...
Теперь переговоры велись у ворот. Мирза не вышел. Послал трясущего бородкой ахунда и его имамов. Ахунд поставил условие:
— Ночью выпустите нас в степь... Всех. На конях и при оружии. Преступницу против закона шариата, живую, невредимую, отпустим на колодцах Куль-Турсун, что отсюда в одном таше. Попытаетесь отбить пленницу в дороге — получите ее мертвую...
По настоянию Мирзы, Абдукагар сам выработал эти условия. Он никак не хотел идти на них, но потери в банде были слишком велики. Мирза стоял над головой и долдонил:
— Все из-за нее. Ты виноват. Ты не смеешь мне возражать. Она моя сестра. Я делаю с ней, что захочу. Если ее цена — сохранение нашего отряда бойцов ислама, надо платить...
— Я не отдам ее,— ныл Абдукагар.— Надо придумать другое.
— Выхода нет! Иншалла! Иначе ей смерть.
Долго раздумывать не приходилось. Из чулана доносился плач. Старухи едва могли сдерживать бившуюся в истерике Наргис. Она тоже не выдержала. Она рвалась к двери. Кричала:
— Я здесь! Скорее!
Она дралась со своими охранницами старухами, но они, вопя: «Подлая тварь!» — буквально зажимали грязными ладонями ей рот.
До наступления темноты переговоры возобновлялись несколько раз. Их вел теперь поэт и летописец Али. пробравшийся в караван-сарай. Комиссар не решался вновь начинать атаку. Предлагались новые и новые условия, но через пустырь Али ходил в караван-сарай. Ахунд твердил свое. Конечно, по наущению Мирзы. Сам он, ослабевший, впавший в прострацию, давно отдал бы эту беспутную женщину красному командиру: «Бери, отпусти только наши души!»
