Судя по всему, кочевник заметил прислонённую к камню винтовку и сообразил, что далеко ему не уйти. Метрах в тридцати он осадил верблюда, слетел вниз, спрятавшись за тюками. Там он что-то сделал-скомандовал и огромная туша верблюда плавно опустилась на колени, а потом и вовсе растянулась поперек тропы.
"Вот это да…" удивился Дмитрий, "кадриль с верблюдом…"
Тем временем бедуин попытался вытянуть ружье, торчавшее среди тюков на верблюжьей спине.
Дмитрий дал короткую очередь над головой кочевника, затем еще одну в камни рядом с верблюдом, так, чтоб и "коня" и всадника посыпало крошкой.
Он удовлетворенно заметил, как прояснил сознание адреналин, слабость исчезла, даже боль немного отступила.
Бедуин понял намек и затаился, оставив ружье в покое.
Дмитрий лихорадочно прикидывал дальнейшее развитие событий. Наездник этот, судя по тюкам, да по вооружению, контрабандист и встреча их ему тоже на хрен не нужна.
Правда, раз кочевник не рыпается, может следом за ним идет караван. В таком случае Дмитрию хана.
От этой мысли он покрылся холодным потом и переложил гранату себе под руку. Помирать, так с музыкой.
Второй вариант – бедуин, так же ищет выход из ситуации и будет не против свинтить по мирному. У него ведь свой бизнес.
В любом случае долго здесь валяться не резон. Рано или поздно либо бедуин неосторожно высунется и он прострелит ему башку, либо его самого сморит жара и боль, а контрабандист доведет до конца то, что не доделали ночью легионеры.
Надо было как-то выбираться из ситуации.
– Эй! – крикнул он, призвав на помощь все свои скудные познания в арабском языке, – Мархаба! Киф халляк?
– Аааа! – настороженно донеслось из-за тюков, – Мархаба…
– Ана Исаруиль! – продолжал свою дипломатию Дмитрий, – Айва?
– Айва, – подтвердил контрабандист.
– Инта Урдуния! Айва?
– Айва…
– Рух! Рух Урдуния! – довел свою мысль до конца Дмитрий, – Ана рух Исрауиль. Айва?
Дмитрий поднял винтовку и стоймя прислонил ее к камню.
Повисла пауза, оппонент обдумывал предложение. Затем из-за верблюжьего горба раздалось удовлетворенное:
– Айва! Айва!
Подчиняясь команде, верблюд поднялся, сначала на колени, а потом и во весь рост.
Прячась за свою скотину, контрабандист осторожно попятился, ускоряя шаг, и вскоре скрылся из виду.
Дмитрий утер рукавом мокрый лоб. Стычка отняла у него последние силы.
Пот заливал глаза, ноги заплетались. Он чаще спотыкался и падал. Подниматься становилось труднее. Один раз его угораздило свалиться прямо в куст «цалафа». Гадское растение с загнутыми внутрь колючками, из-за которых ни одна тварь в пустыне не рискует с ним связываться, впилось в него всеми своими шипами, и Дмитрий еле выдрался обратно, весь исцарапанный.
Его мучила навязчивая идея, будто в перестрелке с контрабандистом он истратил все патроны и ему нечем будет просигналить ребятам на границе.
Он сел разрядил "узи", внимательно пересчитал девять оставшихся патронов, и с трудом запихнул их обратно в магазин. Но через десять минут мысль о патронах снова вернулась. Он боролся, отгонял ее, но мысль не отступала.
К полудню опустела фляга. Сознание мутилось и давало сбой. Все чаще желтый песок Аравы белел, превращался в снег, а посвист ветра оборачивался завыванием вьюги. Дмитрий тер слезящиеся глаза, но жар хамсина, оказывался теплом стоящей посреди комнаты буржуйки. В ушах грохотал стук метронома, летящий из черной тарелки радиоточки на стене.
Потом он упал и уже не смог подняться. Вместо красного солнечного диска ему мерещилась приоткрытая дверца печки.
Сырые дрова никак не растапливаются, и мать подкладывает в огонь книжные страницы. Бумага корчится в пламени, словно живое существо.
Иногда мать читает что-нибудь с листа, перед тем, как положит ее в огонь.
Голос тихо и твердо звучит в полумраке комнате:
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Слова кружатся по закопченной комнате, между ободранных обоев и заколоченных фанерой окон. Огибают выведенную в окно трубу печки.
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
Книжные страницы сложены штабелями у стены. Сами переплеты давно оторваны. В них был клей на какой-то натуральной белковой основе, который они выварили, еще в первую блокадную зиму, слепляя в желтоватые бруски. Бруски съели и даже придумали им название: книжная карамель.
И всем казалось, радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
Дмитрия уносило в тот задушенный холодом и голодом блокады город, где шарили по небу лучи прожекторов, а под свинцовым небосводом висели туши аэростатов воздушных заграждений. Потом в лицо ткнулся не то песок, не то снег и все накрыла мгла. Лишь голос матери, удаляясь, декламировал:
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, – плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.
Назад он все-таки пришел, точнее приполз. Добравшись из последних сил до холма, с которого виднелось шоссе, он разрядил в небо автомат и потерял сознание.
Адам и Рафи Медина приволокли его обратно на израильскую территорию и отвезли в больницу.
Потом был суд, признавший Дмитрия невиновным., так как он выполнял приказ. Кто-то, видимо брат Двира, подал апелляцию. Состоялось повторное рассмотрение дела, никак впрочем, не повлиявшее на конечный результат.
После выздоровления Дмитрий вернулся в батальон, где и понес самое суровое по тем временам наказание.
Он был отстранен от участия в боевых операциях и отправлен на офицерские курсы.
В те годы, среди парашютистов это считалось тяжелейшей карой.
Пока его товарищи десантировались над Синаем и дрались за перевал Шитле, Дмитрий строчил конспекты и зубрил устав на курсах.
Его армейская карьера прервалась через семь месяцев после получения офицерских погон.
До конца своих дней Дмитрий мечтал вернуться в Петру. Он не дожил всего два года до мирного договора с Иорданией, после которого израильтяне смогли беспрепятственно посещать Хашимитское королевство.
Красная скала продолжала манить к себе, словно сказочная поющая сирена, собирая с путников обильную кровавую жатву.
В марте 57-го в Петру отправились Рам Паргаи, Калман Шлаф, Менахем Вен-Давид и Дан Тилад, двое из которых были однокашниками Дмитрия по офицерским курсам.
Вскоре иорданцы вернули тела всех четверых. Кто-то настучал, что перед походом они советовались с Дмитрием.
Он все отрицал, но ничего не помогло. Фридмана вышвырнули из армии по личному приказу начальника генерального штаба Моше Даяна.
В ноябре того же года в Петру пошли двое: Амирам Шай и Мордехай Тоби. Они попали в засаду и погибли почти сразу после пересечения границы.
В начале 59-го года десантник Куши Рамон тоже собрался попытать счастья. Решив, что идти грудью на легионерские винтовки, это как-то не по еврейски Куши пошел другим путем. Он угнал ооновский джип и спрятал его. Выждав несколько месяцев он одел элегантный костюм и спокойно посетил Петру прикинувшись дипломатом.
Вот уже много лет он содержит кемпинг и ресторан в ста километрах от Эйлата на трассе Арава. Это место так и называется 101 километр. Если будете ехать в Эйлат можете по дороге заехать в гости и сами узнать у него все подробности.
В 60-ом году при переходе границы был пойман друг Двира Моше Краус. В отличие от предшественников, его оставили в живых и вернули в Израиль.
С этого момента сумасшедших израильтян перестали отстреливать, иорданцы ловили их и возвращали обратно. Так продолжалось до 1993 года.
В августе 1990 Хананиель Шаар Ешув и Лиор Мизрахи вышли из Иерусалима, пересекли Иудейскую пустыню, и достигли Петры через Вади Муса. Они были задержаны лишь на обратном пути.
В ноябре 1991 Али Мустафа Му барак и Эран Корен попытались добраться до Красной скалы. Их задержали в Араве, вскоре после пересечения границы.
Говорят, что сын Моше Даяна Аси тоже рискнул, но был пойман и с почетом возвращен в Израиль. По узнать подробности мне не удалось.
Последним официально известным поклонником Скалы стал Офир Аксельрод. В августе 1993 он перешел границу в районе Беер Оры. Офир достиг Петри, а затем повернул на север. Он был задержан иорданскими военными после того, как прошагал по Красным горам более 150 километров. Его допросили и вернули в Израиль.
