— Иды туды, узнай, што там рубят нимцы, скилькы их тамочки, та швыдче.
— Колы до дому?
Федосий Степанович смотрит на часы, долго что-то соображает, потом смотрит на меня, как бы желая увериться в моем согласии, и наконец говорит:
— Да так годын через пъять, мабудь, хватэ.
Осмотрев каждого, тому указав на слабую подгонку постолов, другому на болтающийся вещевой мешок — командир глазастый! — он отпускает их.
— Надо было уточнить задание, — замечаю я.
— На що? Хиба воны диты?
Харченко замолчал. Я вынул лист бумаги и карту: надо кое-что уточнить в плане операции. Хотелось есть, но хозяин не приглашал, да как будто и сам не собирался.
Я напомнил ему.
— А вы исты хочэтэ? Слухай, Дунько, прынэсы гостю пэрекусыть.
Пожилая женщина положила передо мной две очень тонкие лепешки и луковицу.
Акшеихцы показались мне тяжелодумами. Все здесь делается медленно, буднично. Народ не суетится, не бегает между землянками, а ходит вразвалку. На всем сказывается характер самого командира, старого партизана со Скадовщины, воевавшего еще под Каховкой.
И на акшеихцев предатели приводили фашистов, но Федосий Степанович вовремя разнюхал их планы, за две ночи перепрятал продукты, увел отряд из Кермена, зацепился за выступ горы Басман да и затих там. Найти это место трудно, можно пройти в ста шагах от него, и в голову не придет, что там могут находиться партизаны.
Первым по вызову явился Бахчисарайский отряд. Я на правах старого знакомого, при молчаливом несогласии Федосия Степановича, которому восторженные слова что горчичник на язык, шумно приветствую отряд.
Македонский плечист, в его походке есть что-то медвежье, шея короткая, на ней удобно посажена крупная голова с острыми глазами, бровастая и чуть лысоватая. Что-то притягательное есть во всем его облике.
Бахчисарайцы основательно приготовились к длительной лесной жизни. У партизан теплые ушанки, полушубки, на ногах почти у всех постолы, в том числе и у комиссара Василия Черного. Обувались они таким образом: сперва на босу ногу шерстяной носок, затем байковая портянка, за ней обмотка из плащ-палатки, и все это плотно зашнуровано, так что ни вода, ни снег не страшны. В лесу такая обувь оказалась самой практичной.
Бахчисарайцы дружно устраиваются в лагере акшеихцев, гремят котелками, говорят громко, чем окончательно сердят Федосия Степановича. Но он соблюдает правила гостеприимства.
Организованно появился Красноармейский отряд, и наш хозяин малость смягчился.
Народ в нем боевой, побывавший уже не в одном сражении. Отряд сформирован штабом Мокроусова и подчинен нашему району. И мы довольны: есть на кого положиться.
Их двести, партизан. Одеты скудновато. Армейская обувь, повидавшая сивашские переправы, крымскую гальку, непролазную степную грязь, давно требовала замены. Многие не успели получить в армии зимнее обмундирование, даже шинелями не все были обеспечены. Мелькали выгоревшие пилотки, но красноармейская звездочка у всех на месте. Вырезана в большинстве случаев из жести, но аккуратно. Оружие содержится в хорошем состоянии, главным образом это наши советские автоматы.
Командует отрядом старший политрук Абля Аэдинов. Он крымчанин, партийный работник, человек аккуратный, осторожный. Комиссар отряда журналист Иван Сухиненко. Он под стать командиру, дело свое знает и тихо упорен, как та речка, что незаметно несет миллионы тонн воды, хотя на первый взгляд кажется недвижной.
И командир и комиссар большую надежду возлагают на операцию. Их понять легко: отряд разут, раздет, не имеет никаких продуктовых баз.
Лишь поздней ночью легли мы на короткий отдых. Воздух в теплой землянке был тяжелый, спертый, и кто-то неистово, на все лады храпел. Ночную тишину прорезали автоматные очереди гитлеровцев, перекликающихся в Качинской долине, куда и лежит наш путь. Слышны отдельные артиллерийские выстрелы под Севастополем. Сквозь неплотно закрытую дверь заглядывало в землянку звездное и морозное небо. Снег поскрипывал под ногами часового, вероятно, мороз крепчал. Весь лагерь спал перед предстоящей операцией.
Я с тревогой думал: а каков будет результат? Это первая моя операция, опыт у меня почти нулевой. Два танка обстрелял — и все! Но тогда просто повезло. На этот раз все гораздо сложнее. Последние разведданные говорят: в Коуше до ста немцев, рота полицаев, комендантская группа. За нами только одно — внезапность. А может, и ее нет?
…Длинная цепь партизан вытянулась вдоль извилистой речушки Кача. Нас казалось очень много, и мы выглядим грозно.
Физически мы крепки, воздух в лесу волшебный, харч пока есть. Свободно подминаем под себя крутую тропу и спускаемся в долину.
Уже чувствуется близость большого населенного пункта. Пахнет дымом, лают собаки, доносится к нам и неожиданный гул заведенного мотора, даже голоса слышны. Они, на мой слух, встревоженные.
Скорее!
В километре от Коуша разведчики напоролись на немецкий патруль. Он сделал несколько беспорядочных выстрелов и скрылся.
Аукнулось суматошной возней в селе, шумом машин, торопливыми командами.
Вот тебе и внезапность!
— Бегом в Коуш! — кричу я, вытаскиваю из кобуры пистолет и срываюсь с места.
По садам, огородам, через черные линии плетней, затянутые льдом арыки бежим в село, охватывая его с двух сторон. Почему-то машины удаляются в сторону Бахчисарая…
Даю сигнальную ракету: встреча в центре! С трех сторон мне отвечают зелеными ракетами: поняли!
Вбегаем на школьную площадь, сталкиваемся с комиссаром бахчисарайцев Черным.
— Драпанули, сволочи! — ругается он.
Спешим к главной цели: в дом бывшего предателя, дезертировавшего из штаба района. Теперь нам точно известна его роль: это он водил карателей по партизанским базам.
В узком переулке, освещенном луной, стоял двухэтажный дом местной постройки с окнами и крыльцом, выходящими во двор.
Обыск ничего не дал. Стали допрашивать живущих в доме. Ответ один: «Не знаю, товарищ начальник!»
Мы решили перевернуть все вверх дном, но своего добиться. Что-то нам нашептывало: ищите.
— Сюда, сюда! — крик из узкой комнаты.
В детской кроватке, согнувшись в три погибели, лежал мужчина, из-за спины его выглядывал немецкий автомат.
— Вылазь! — Черный подошел ближе.
Предатель с трудом выволок свое грузное тело.
— Ну, здравствуй, — сказал Черный. — Вот и встретились. Отвоевал? Где немцы, где полицаи?
— Бежали, товарищ… ээ…
— Куда? Разве они знали о нас?
— На Улу-Сала бежали, говорили: десять отрядов идет, сам Мокроусов идет!!
— А ты?
— Не успевал.
Он на все вопросы отвечал охотно. Может, этим хотел смягчить свою вину? Он рассказывал, где лежит мука, рис, фуфайки, бочки, залитые бараньим жиром. Говорил правду. Из двухэтажного домика пулей вылетали партизаны Красноармейского отряда, на ходу одевались, нагружали подводы продуктами, выгоняли овец на дорогу.
А суд наш продолжался. Мы вынесли приговор: смертная казнь!
Изменника вывели из комнаты. Собрав партизан, предателю объявили приговор и очередью из автомата прикончили посреди его собственного двора.
Два пожара в разных концах Коуша осветили и без того освещенное луной село.
Прибежали связные.
— Гудят машины, товарищ начштаба, по всей долине тревога!
— Отходить на базы!
Шли мы по накатанной дороге, не оставляя следов.
10
Стою как-то на вершине зубчатого пика Басман-горы, смотрю на запад, прислушиваюсь к голосу фронта.
Через равные промежутки времени ухают сверхмощные взрывы, потрясая воздух над всей крымской грядой. Фашисты стянули под Севастополь сверхдальнобойные пушки и дубасят город с немецкой пунктуальностью.
Но и севастопольские пушкари, особенно морские, в долгу не остаются. Они отвечают лихо и даже достают до окраины Бахчисарая, наводя панику на немецкие штабные тылы.
Жив Севастополь!
Час-другой назад у нас снова побывали связные от Красникова. На этот раз Азаряна среди них не было: винодел, пять раз пересекший яйлу, устал.
Мы угостили их лепешками из муки с примесью крахмала — делали его из гнилого картофеля, добытого на заброшенном поле. В самодельном продукте немало было песка, похрустывающего на зубах. Наш новый комиссар — а им стал Захар Амелинов, тот самый, с кем я видел гибель «Армении», — назвал лепешки эти чудным словцом: лапандрусики. Не знаю, откуда он выкопал его, оно нам очень понравилось, это словцо, — лапандрусик.
Порой я бываю в крымских музеях, смотрю на партизанские экспонаты и очень жалею, что среди них нет нашего лапандрусика.
Старший связной, угловатый, немногословный, справился с угощением, поблагодарил и уснул.
Спал он ровно два часа и стал собираться в дорогу. В нем не было азарянского азарта, веселости, но чувствовался характер, бросалась в глаза весомость каждого сказанного им слова.
