Хотя серьезных укреплений на Перекопском перешейке не было, фон Манштейн не изменил своей тактике: впереди шести полков первой линии после длительной артиллерийской подготовки и бомбардировки с воздуха в атаку пошли 50 танков. Если учесть, что перешеек узкий, то таран был сверхмощным.
На следующий день Перекоп пал. Развивая успех, 54-й корпус Ганзена оттеснил наши войска от Турецкого вала и овладел Армянском.
Решительными и смелыми контратаками войска генерала П. И. Батова на следующий день вышибли немцев из Армянска. Но, к сожалению, удержать город не смогли и отошли на Ишуньские позиции, где и завязались тяжелые, оборонительные бои почти на целый месяц. Обе стороны несли большие потери.
Бои на перешейке ощутимы были и в Севастополе, куда стекался поток раненых. Встречный поток лился и из Севастополя к Перекопу: машины со снарядами, продовольствием, оружием, обмундированием, медикаментами и пополнением.
По этой-то загруженной до предела дороге я и отправился четырнадцатого октября в Симферополь, там ждал самолет на Москву — кончилось мое полуторамесячное пребывание на действующем флоте.
Ночная езда без фар, да еще по крымским дорогам, — бег в мешке; мы очень долго добирались до аэродрома, по пути не раз вздыхали с облегчением, когда наша машина почти на расстоянии лезвия бритвенного ножа разъезжалась со встречными.
Не скрою, раза два наша (я ехал с корреспондентом флотской газеты) жизнь серьезно испытывалась на прочность.
Аэродром в Симферополе был пуст все его службы уже эвакуировались, но здесь была хорошая взлетная дорожка, поэтому «Дуглас» и сел. Вылет на рассвете. Пассажиры: военные летчики, следовавшие в Куйбышев за «новой техникой»; корпусный комиссар Игнатьев, начальник Управления ВМУЗов Военно-Морского Флота СССР; английский коммодор — специалист по электротралам, некоторое время находившийся на Черноморском флоте и теперь возвращавшийся в Москву; полковой комиссар, жена армейского генерала с ребенком и я.
Еще находясь в воздухе, я в уме разрабатывал «сценарий» первых часов жизни в столице: зайду в отдел, представлюсь начальству, доложу о выполнении задания, затем испрошу разрешения сходить в офицерскую столовую на Николо-Песковский — я был голоден до такого состояния, что ни о чем другом думать не мог. Конечно, в столовую я мечтал пойти не в одиночестве, а с кем-нибудь из отдела. Мне виделся уютный столик под белой скатертью, хороший обед, вино и я, рассказывающий об осажденной Одессе и Севастополе. Мои блокноты переполнены записями, а память впечатлениями. Уже на лестнице я заметил, что в нашем особнячке на Гоголевском бульваре происходит что-то непонятное, а когда вошел в коридор второго этажа, то увидел в задымленных комнатах суетившихся работников отдела. Я обратился к заместителю начальника с вопросом, что у нас происходит. Он жадно сделал большую, в полпапиросы, затяжку и, выпустив целое облако дыма, не без удивления поглядел на меня и ответил:
— А то!.. Немец фронт под Москвой прорвал!.. Пониме?..
Ночь на ногах, в клубах табачного дыма и книжной пыли, без глотка свежего воздуха, родила усталость и безразличие.
Заместитель начальника поборол наконец стеснительность и позвонил «наверх», о чем-то поговорил и собрал нас. Мы можем, объявил он, съездить домой и взять самое необходимое из личных вещей.
За Крестьянскую заставу в Дубровский поселок мне надо было ехать двумя трамваями, чуть ли не через весь город.
Сидя у окошка, я смотрел на город и пытался составить впечатление о том, что он чувствует, какое у него настроение. О том, что над столицей нависла смертельная угроза, в печати говорилось прямо и откровенно, москвичи знали, если… А впрочем, что гадать — смотри на улицы, раз нельзя вылезти из трамвая и потолкаться основательно всюду, где собираются люди.
В магазинах в Дубровском поселке и в универмаге на Крестьянской заставе я немного потолкался. Здесь чувствовалось, что Москва возбуждена, не встревожена, а именно возбуждена, как пчелиный рой, люди хотят сражаться с врагом. Таких большинство. А те, кто не хочет этого, — молчит. Паники нет, но кое-кто складывает в чемоданы и заплечные мешки бессчетно покупаемые шоколад, соль, спички, консервы, сушеные фрукты, чай, сахар, печенье, муку, водку.
Наш начальник, бригадный комиссар Даниил Осипович Корниенко (на рукавах широкая золотая полоса с красной опушкой), появился с загадочным выражением на лице, спросил, все ли на месте, ушел в свой кабинет, снял трубку внутреннего телефона, с кем-то переговорил, затем вышел к нам и сказал, что у нас есть часа полтора-два, мы можем кого-нибудь из своей среды послать на Садовую, в магазин Военфлотторга, и купить все необходимое, да побольше, чтобы на всех примерно дня на три-четыре хватило.
По Садовому кольцу от Смоленской площади тянулся длинный крестьянский обоз. На подводах женщины и дети. Рядом с подводами шагали мужики. В середине обоза понуро вышагивали сильно сдавшие коровы.
Напротив магазина обоз остановился. Спрашиваю, откуда. Мужчина с заросшим лицом поднял усталые глаза и глухо ответил:
— С-под Кубинки.
— Неужели немцы там?
Он молча махнул рукой.
— Не угостишь ли покурить, товарищ моряк?
Закурили. После первой затяжки колхозник проговорил:
— Дома побросали, добра сколько уничтожили!.. Прихватили самое малое и бегим… А куда?.. Сказали, на Рязань надо держать. А тама что?
Обоз тронулся. Когда он был уже у Кудриики, из Девятинского переулка вышел отряд ополченцев. Шли лихо, и на лицах можно было прочесть: «Мы готовы хоть сейчас в бой. А если надо умереть за родину, умрем!»
Я впервые увидел в Москве ополченцев. Среди них: профессора, актеры, бухгалтеры, парикмахеры, официанты, музыканты, литераторы и рабочие. В Москве многим мужчинам хотелось «ополчиться» и сразу же на врага!
Глядя на колонну, хорошо держащую строй, несмотря на разномастность в одежде и возрасте, я понял, что значение ополчения не только военное, но и моральное: это же сам народ поднялся!
Я долго смотрел вслед колхозному обозу, а затем колонне ополченцев и испытал такое чувство, как будто до этого не было ни утомительного полета из Крыма, ни бессонной ночи, ни противной книжной пыли, ни тревожных размышлений над судьбой Москвы, — я ощутил прилив силы. Я легко взвалил на плечо мешок с продуктами, хотя до этого он казался мне невыносимо тяжелым, и зашагал переулками старого Арбата к себе, на Гоголевский бульвар.
Меня встретили, как добрую фею, — все проголодались, а в столовую на Николо-Песковский никто не рискнул сходить. К тому же пора было грузиться на машину и — на вокзал. Мы покидаем Москву — уже есть приказ…
Вокзальная площадь запружена донельзя легковыми и грузовыми машинами всех классов и марок.
В вокзале теснота и громкий говор. В пассажирских залах много именитых артистов, художников, журналистов, музыкантов, военных. Отдельной группой дипломаты — представители иностранных государств. Дорогие меха на плечах дам и четкие проборы у мужчин. Гудит заморская речь. Незримо плывут запахи тонких, дорогих духов, сигар, папирос.
…Состав был подан в полной темноте: пригородная электричка. Но не беда, на этот раз ей придется отличиться и пробежать через добрую часть коренной России.
В нашем вагоне собралось много неунывающих людей: композитор Борис Терентьев, поэт Дыховичный, пушкинист Илья Фейнберг, критик Александр Макаров и человек шесть журналистов. Мы «бросили якорь» в конце вагона — подальше от глаз начальства. Здесь читались стихи и рассказывались такие байки, что либо все валились со смеху, либо замирали в немой тишине. К нам присоединились наши девушки вольнонаемные: машинистки и служащие канцелярии. Они оказались отличными певуньями: вагон умолкал, когда они исполняли «Калинку», «Вечерний звон» и «Он уехал».
…Не помню, на какой станции наш вагон покинули Борис Терентьев и Владимир Дыховичный — им на Северный флот. Они поедут, кажется, через Буй — Вологду дальше на север, по какой-то соединительной ветке на Мурманскую дорогу и по ней к Баренцеву морю. Нашу же продуваемую ветрами электричку, которую здесь уже тянул старик паровоз, пустили на земли Ивановской области.
…Мелькают деревушки, разъезды, овражки. Сколько отмахали мы от Москвы, не сосчитать: мы уже вволю настоялись на станциях и совсем крохотных полустанках, от которых по все стороны только ветер свистит. Но как же дороги эти места! В любой кривой березоньке или в разлапистой ветле, прислонившейся к старому пруду; в любом взгорке, на которых из-за озорных ветров снег не держится; в гудящих придорожных телеграфных проводах; во встречной сивой лошаденке и в старом деде с насквозь пробитой ветром седой бороденкой — видится Россия!
Дед на сивке, эшелоны с оружием, новобранцы — все во имя незыблемости Родины!
