— Не сомневайтесь, полковник, тот. Мне приходилось слышать о нем от Скорцени. Это действительно «проходимец», но экстра-класса, словом, наш, диверсионный проходимец. — И полковник Лоттер не мог не заметить, что в голосе командира диверсионной группы «Рыцари рейха» зазвучали нотки гордости.
— Согласен, экстра-класса. Не зря у адъютанта Скорцени, гауптштурмфюрера Родля, уже имеется целое досье на Курбатова. Об этом в сообщении тоже сказано.
— Мне бы очень хотелось взглянуть на эти бумажки. Но прежде — на самого Курбатова.
— То есть, насколько я понял, с Легионером вы абсолютно незнакомы? Рассчитывали на встречу со своим давним знакомым, лейтенантом Беркутом?
— Именно поэтому хочу взглянуть на Легионера. Тем более что судьбой этого парня интересуется сам Отто Скорцени.
— Выходит, я все же не зря потревожил вас, гауптштурмфюрер?
— С нетерпением буду ждать ваших последующих звонков, — иронично заверил его Штубер.
— Все язвите, неблагодарный вы человек, — вздохнул полковник Лоттер.
Тем не менее полковник в нескольких словах объяснил ему, как удобнее добраться до штаба пятой дивизии, куда он тоже выезжает, даже пообещал подождать его у перекрестка шоссе вместе с пятью солдатами охраны. Штубер был растроган его заботой: ездить по ближайшим тылам при таком непостоянстве передовой действительно было опасно.
— Если учесть, что со мной будет фельдфебель Зебольд, вместе мы составим грозную силу, способную устрашить хоть целый парашютный полк русских, — охотно согласился Штубер. А положив трубку, добавил, уже обращаясь к Зебольду: — Невероятная все-таки штука эта самая война. Если переживу ее, вся оставшаяся жизнь покажется скучной и банальной, совершенно недостойной таких вот, как мы с вами, азартных игроков войны.
— …На рулеточном поле которой все ставки — на вечность. При этом замечу, что, когда проходят годы войны, наступают годы благостных воспоминаний о ней, — закрыв глаза, мечтательно покачал головой Зебольд.
— Вы, как всегда, не по чину мудры, мой Вечный Фельдфебель. В этом ваш единственный недостаток.
Еще издали они услышали стрельбу. Затем показались клубы дыма.
Уже подъезжая к селу, партизаны видели, как немцы выгоняют людей из хат и гонят куда-то к центру села, как суетятся между постройками солдаты с факелами. Все село было окружено густой цепью фигур в мышиных мундирах и, казалось, за этим частоколом автоматов начинается первый круг ада.
Корбачу пришлось несколько раз пересекать оцепление, потому что в некоторых местах солдаты стояли даже на опушке леса или на склоне оврага, и объехать их было невозможно. Однако на их машину уже никто не обращал внимания. Все, кто видел этих по-германски обмундированных людей, считали, что они тоже причастны к акции, только принадлежат к другой части.
— У вас крепкие нервы, товарищ лейтенант, — срывающимся голосом проговорил Корбач, когда они наконец объехали село и снова выбрались на лесную дорогу.
— Обычные, солдатские, — угрюмо проговорил Беркут, нравственно казня себя за то, что не способен спасти тех людей, расправу над которыми немцы сейчас намерены учинить.
— А у меня от страха ладони вспотели. И ноги дрожат. Все казалось: вот-вот остановят и проверят, но уже основательнее, чем тот фельдфебель.
— Ничего, лес рядом, а значит, можно дать бой. И появляется шанс. Когда выполняешь задание, старайся не думать ни о смерти, ни о провале… — спокойно, очень уверенно внушал Беркут, незаметно осматриваясь по сторонам. — Вот кто ты сейчас? Ты — немец-водитель, служащий вермахта, а значит, вокруг тебя — свои, германцы. Поэтому никакого страха, никаких сомнений. Тем более что рядом твой боевой командир, обер-лейтенант… Стоп. Останови…
Андрей вышел из машины. Последнее, уже внутренне оцепление находилось в двухстах метрах, и останавливаться здесь было небезопасно. Но Беркут, словно испытывая нервы бойцов, стоял и смотрел на то, что творят фашисты, заставляя, таким образом, и своих попутчиков наблюдать за происходящим, молча и мстительно сжимая магазины автоматов.
— Твоя взяла, ефрейтор Арзамасцев, — жестко заметил он, возвращаясь наконец в кабину. — В этом фейерверке наших салютов не будет.
— Так ведь зря погубил бы и себя и нас, — даже в этой ситуации попытался возмутиться ефрейтор.
— Можешь считать, что я прислушался к твоим советам. Но на всякий случай запомни, что на фронте «зря» не погибают. Можно проиграть схватку, бой, целое сражение, можно погибнуть от шального снаряда, не дойдя до поля боя, но коль ты в армии — ты уже архангел войны. А значит, и родился и погиб ты не зря.
— Тогда встрянь, лейтенант, встрянь, «архангел войны»! — все равно взъерошился Арзамасцев, наклоняясь к дверце кабины с опущенным стеклом и не желая по-мирному завершать очередную стычку с командиром. — Только здесь нас еще не хватало, давай будем встревать в каждую польскую драчку.
— Замолчи, — вдруг вмешалась Анна. — Я-то думала, что ты действительно солдат. Да не будь этого лейтенанта-поручика, ты бы…
Конца фразы Андрей не услышал. Взревел мотор — и слова девушки потонули в его реве, растворились в выхлопных газах. А мимо кабины опять начали проплывать мирные, еще не закопченные, не присыпанные пеплом стволы золотистых кленов и берез, помеченные первыми вечерними сумерками островки перелесков и разукрашенные узорами, оголяющиеся под осенними ветрами кустарники.
— Как бы нам не напороться здесь на партизан, товарищ лейтенант, — взволнованно проговорил Корбач, почти всей грудью налегая на руль.
— Божественно! Наконец-то ты начал рассуждать, как истинный солдат великого фюрера.
— Так ведь по ним и стрелять придется.
— И по ним… если придется. Что тебя смущает?
— То и смущает, что в своих стрелять будем.
— И в своих, если все же придется, — невозмутимо подтвердил Беркут.
— Но ведь…
— И еще, гренадер-кавалергард… — не стал выслушивать его лейтенант. — Пока мы в этих германских мундирах щеголяем, говорить со мной старайся только на немецком. И думать тоже. Для полноты ощущений.
Засмотревшись на Беркута, водитель забыл о дороге. Это был взгляд человека, пытающегося понять, с кем же на самом деле свела его судьба. Корбача не переставали поражать сам способ мышления лейтенанта, странности восприятия Беркутом всего того, что происходило вокруг, само понимание им войны и солдата на ней, его жизни и смерти.
Обычно лейтенант старался не реагировать на взгляды своих солдат, какими бы чувствами они ни были пронизаны, однако на сей раз не удержался:
— Как-то странно ты взглянул, Корбач. Что-то хотел сказать, но не решился?
— Подумал, что войны как раз и начинаются такими людьми, как вы. Потому что чувствуете себя в ней так, словно только для боев и походов созданы.
— Не такими, Корбач, не такими. Начинают их другие — дипломаты, политики. Но, очевидно, для таких, как я, — с этим можно согласиться.
— Но ведь таких немного, — проворчал Корбач. — Людей, которые немилосердно боятся этой войны, чувствуют себя на ней растерянными и жалкими, — значительно больше.
Беркут хищно ухмыльнулся и, отвернувшись, долго смотрел в боковое стекло. Лишь когда Корбач убедился, что ответа не последует, он вдруг сказал:
— Таких, всю войну пребывающих в растерянности и страхе, значительно больше. Но, возможно, только в этом и спасение человечества.
В штабе дивизии их уже ждали. Начальник разведки — словно бы вытесанный из дубовой колоды розовощекий коротыш, — медленно пережевывая не то что каждое слово, но каждый отдельный звук, уверенно доложил:
— Господин полковник, диверсанты нами обезоружены…
— Вот как? — удивленно потянул Лоттер, бросая взгляд на гауптштурмфюрера.
— Как вам это удалось, подполковник? — тотчас же поинтересовался Штубер. И вообще, все, что происходило здесь, в ближайшем прифронтовом тылу, вызывало у него едкий сарказм. Ему трудно было что-либо воспринимать всерьез.
— Они обезоружены и взяты нами под арест, — не успел среагировать подполковник.
— И где же эта ваша мрачная Бастилия?
— Сейчас все трое находятся под надежной охраной, — медленно шевелил челюстями разведчик, который, по глубокому убеждению Штубера, вряд ли когда-нибудь не то что пересекал линию фронта, а хотя бы появлялся на передовой.
— Кажется, вы уже сообщали об этом, господин Ульрех, — попытался напомнить ему Штубер, однако и на сей раз сбить подполковника с толку не сумел.
Правда, он немного замялся, как боксер, которого слегка повело после сильного бокового в челюсть, однако до вмешательства рефери дело не дошло:
— Пока что они ведут себя смирно, — мужественно продолжил он свой доклад. — Ждут своей участи.
