Кроме указанного в телеграмме запасного батальона, в Берлине я должен был явиться за получением инструкций в военно-инженерный отдел военного министерства. Его начальник майор Августин сердечно принял меня и прежде всего осведомился о здоровье моего отца. Я запнулся на мгновение и подумал: «Какие все же любезные люди эти пруссаки: он не знает моего отца, а спрашивает о его здоровье!» Майор Августин, от которого, по-видимому, не ускользнуло мое замешательство, спросил:
— Вы ведь сын генерала Мюллера?
— Нет, господин майор, — ответил я. — Я родом из Баварии, мой отец — владелец кожевенного завода и депутат ландтага. Должен ли я вернуться в свою роту?
Майор Августин заметил:
— Но ведь у вас есть опыт в минной войне?
На мой утвердительный ответ последовало решение:
— Тогда, разумеется, вы отправитесь в Турцию.
Путь к офицерской профессии
Таким образом, я был откомандирован в Османскую империю только благодаря тому, что меня спутали с сыном генерала. Мой отец Фердинанд Мюллер был кожевенных дел мастером, председателем Баварского союза кожевников, а также депутатом баварского ландтага от партии Центра, и по моему происхождению и воспитанию нельзя было и предполагать, что я сделаюсь профессиональным офицером. Мои предки уже с 1630 года жили на своем, все увеличивавшемся с ходом времени фабричном участке в Айхахе — небольшом городке в Верхней Баварии. Моя мать Виктория, урожденная Дойрингер, происходила из старинной и когда-то очень зажиточной семьи пивоваров, имевшей также довольно большое поместье. В начале восьмидесятых годов ее отец обанкротился в результате введения немецких покровительственных пошлин. Мои родители обвенчались уже после этого несчастья. Они были строгими католиками и (особенно моя мать) любили помогать бедным, старым и больным людям. Когда я учился в начальной школе, мне часто приходилось относить больным еду в небольшой корзинке, а зимой и вязанку дров.
Семья наша была большая. Трое детей умерли в раннем возрасте, выжили две дочери и два сына: старшая сестра Тереза, брат Эуген, на пять лет старше меня, младшая сестра Мария, которая, будучи врачом, умерла в 1945 году от профессиональной болезни, и я. Всем нам отец хотел дать образование, так как считал, что в результате развития крупной кожевенной промышленности его кожевенный завод не имеет перспектив. Семья наша жила замкнуто. О причинах этого я раньше не думал. Во всяком случае, здесь не было и тени высокомерия; причиной такой необщительности было, скорее всего, разорение семьи моей матери, сильно сказывавшееся в условиях нашего маленького города. Моя мать была недовольна даже тем, что отец позволил вовлечь себя в политическую жизнь. В ней она видела повод лишь к огорчениям и ссорам.
Первые классы начальной школы Эуген и я прошли в Айхахе. Затем родители послали нас в гуманитарную гимназию в Меттен (Нижняя Бавария). Жили мы в интернате при школе. Считалось, что нам не пристало учиться вместе с другими ребятами из нашего родного города. Выбор пал на Меттен, так как учебным заведением, о котором идет речь, руководили монахи бенедиктинского ордена. Монастырь Меттен был основан Карлом Великим. Он находится у южной оконечности Баварского Леса, вблизи Деггендорфа, и отрезан от всего света. Гимназия считалась очень хорошей, зато и учителя были очень строги. В первые шесть лет в гимназии и в интернате со мной было немало хлопот из-за отсутствия прилежания и плохого поведения. Когда же я начал все больше интересоваться военным делом, то стал исправляться. В июле 1913 года я окончил гимназию, причем был освобожден от устных экзаменов.
Многим обязан я этой школе. Оттуда я вынес основы знаний, которые пригодились мне в дальнейшей жизни. Разумеется, преподавание определялось католическим миросозерцанием. Принципы католицизма считались мерилом для оценки всех явлений и событий. Вначале обучение и воспитание ориентировались на педагогические идеалы классической древности. В старших классах (начиная с шестого) преподавание велось значительно более широко, особенно это касалось истории, литературы и истории искусств. Изучение религии в старших классах не ограничивалось заучиванием наизусть и комментированием догматических положений, как это было раньше в большинстве средних школ. С вопросами философии, особенно греческой, и современными проблемами социального характера, излагавшимися в духе примирения между бедными и богатыми, мы знакомились наряду с актуальными политическими вопросами.
На занятиях по иностранным языкам (английский и французский) мы не только упражнялись в обычных переводах, но и читали наиболее значительные произведения английской и французской литературы, что являлось как бы дополнением к урокам общей истории и истории культуры. Да и вообще из-за оторванного расположения гимназии и строгости интернатской жизни у нас оставалось много времени для чтения. Мы имели возможность познакомиться с важнейшими произведениями мировой литературы. Так, например, в программе обязательного и необязательного чтения были названы «Война и мир» Льва Толстого, «Ткачи» Гергарта Гауптмана, «Пер Гюнт» Генрика Ибсена.
Теперь кое-кто, быть может, улыбнется, прочитав о подобных методах преподавания в школе. Но тогда, до Первой мировой войны, учебное заведение, подобное нашему, было редкостью, в чем позднее я не раз имел случай убедиться. Короче говоря, большим преимуществом моей гимназии было то, что отдельные предметы изучались не изолированно, а все преподавание велось по хорошо продуманному единому плану. В Меттене я пристрастился к искусству, литературе и особенно к истории, курс которой там в отличие от большинства других тогдашних учебных заведений включал события вплоть до наших дней.
Своими знаниями по первым двум предметам я обязан прежде всего весьма уважаемому мною учителю патеру Бонифацу Рауху, который в восьмом классе, хотя и с оговорками критического характера, познакомил нас с «Философией искусства» французского историка Ипполита Тэна.
Тогдашнее учение о сущности, обусловленности и явлениях искусства и литературы было догматическим. Оно исходило из определенных норм, например, из греческого идеала красоты, и этот критерий применялся при оценке художественных произведений. Тэн же, напротив, учил, что все явления в области искусства могут быть объяснены историческим развитием, что сценка содержания и формы произведений изобразительного искусства и литературы должна не следовать раз и навсегда установленным канонам, а обосновываться в зависимости от обстоятельств всей совокупностью причин и взаимосвязей, определенными процессами развития. Учение Тэна называют также «теорией среды», потому что оно гласит, что данная общественная среда обусловливает суть и отличительные черты творческих достижений. В этом было нечто правильное. Только оставался открытым вопрос, чем же обусловливается сама «среда».
Знакомство с произведениями Тэна имело для меня большое значение: они стали исходным пунктом для преодоления, так сказать, ортодоксальной католической точки зрения, к которой, несмотря на разностороннее обучение, нас приучали бенедиктинские монахи, а также потому, что теория Тэна выходила за пределы религиозно обусловленных узких гимназических представлений. «Философия искусства» Тэна стала для меня руководящей нитью при изучении литературы и искусств. Много лет спустя она сделалась важной исходной точкой, для того чтобы я заново продумал и пересмотрел не только вопросы искусства, но и вопросы общественного развития в целом.
Примерно с 1911 года (я был тогда в седьмом классе) во мне пробудилась склонность к военному делу; мне хотелось после окончания гимназии стать офицером. Времена тогда были неспокойные. Из-за спора с Францией по поводу Марокко в Германии разгорелись националистические страсти. По сути дела, речь шла о конкуренции между немецкими и французскими промышленниками, которые эксплуатировали марокканские сырьевые ресурсы. Германский кайзер, напористо защищая германские интересы, послал канонерку «Пантера» в марокканский порт Агадир. Казалось, что предстоит война с Францией. В конце концов дело было решено «коммерческим» способом: Марокко было объявлено французским протекторатом, Германия за отказ от территориальных приобретений в Марокко увеличила свою колонию Камерун за счет Французской Экваториальной Африки.
В связи с посылкой «Пантеры» в Агадир в Германии возникли острые политические дискуссии по вопросу о деспотизме кайзера. Главным образом социал-демократы да и некоторая часть буржуазии открыто бранили Вильгельма II. Круги, называвшие себя национальными, были недовольны франко-германским соглашением и сердились по поводу того, что немецкие политики отступили. Гимназист седьмого класса Винценц Мюллер вместе с ними считал, что у других есть все, а у нас, немцев, ничего.
