Она совсем из сил выбилась, сидела на траве у крайней хаты, а Алешка шнырял по селу, пока не встретил брата. Тому как раз обмундирование выдали, и они пришли к матери с этой обновой.
Мать сперва не узнала сыновей: Алешка был в новенькой пилотке и в накинутой на плечи длинной из зеленого английского сукна шинели. На Ваське — солдатские шаровары с настроченными треугольными наколенниками и незашнурованные солдатские ботинки. Шнурки и тесемки от шаровар болтались, и Гурин, чтобы не наступить на них, делал неестественно широкие шаги. В руках он держал белые портянки, обмотки, ремни, вещмешок и свои запыленные, со стоптанными каблуками туфли.
— Ой боже мой! Уже солдатскую одежу выдали! — всплеснула мать руками и бросилась целовать сына.
Тот был рад, что снова увидел своих, даже не ругал их, что пришли, а только удивился:
— И как вы нашли?
— Язык до Киева доведет, — сказала мать.
— До Киева будете провожать? — упрекнул он. — Я ж вам письмо послал — обо всем написал.
— Письмо письмом, а так-то лучше: повидаться, поговорить.
— Говорить долго не придется. Отпустили переодеться. Пришить подворотнички, погоны… Через час построение — будет смотр. И пойдем дальше. А вам придется возвратиться, на дорогах патрули, не пустят: прифронтовая полоса.
— Вернемся, вернемся, не пугай уж. Как люди — так и мы. Ты нас еще из Марьинки гнал, а люди вон аж куда пришли. Вот видишь, мы и пригодились. А так куда б ты свою одежу дел? Выбросил бы? А костюмчик хороший еще, вернешься — на первое время сгодится. Да и ему вот, — кивнула на Алешку, — ходить не в чем… И куфаечка еще почти новенькая.
Гурин улыбнулся — конечно, хорошо, что они пришли. Вот только с обмотками никак не совладает. И шинель в скатку скатать не может, там старшина показывает, как это делается, а он возле мамки…
— Я пойду, мам. Вы тут посидите. Я еще, может, прибегу, попрощаемся. — Он встал, разогнал под ремнем складки на гимнастерке, надел пилотку. — Ну как, похож на солдата?
— Похож… — сказала мать. — На прежнего Васю не стал похож… — И заплакала.
Прощаясь, торопливо вытирая слезы и целуя сына, мать вдруг что-то вспомнила, сунула руку себе за пазуху и вытащила оттуда три бумажки, скрученные в тугие трубки, словно папиросы. Гурин сначала так и подумал — папиросы — и удивился: он ведь не курил, а тем более при матери.
— Ой, хорошо, что вспомнила!.. Возьми вот и выучи наизусть, — таинственно и строго сказала она.
— Что это?
— Возьми, — повторила мать, чуть смутившись. Тихо пояснила: — Молитвы это. Для тебя списала. Одна от огня, другая от стрелы, значит — от пули, и третья от злых людей. Возьми, сыночек…
— Да ну что вы, мама! — возмутился Гурин. — Позор какой — молитвы! Меня же засмеют! Вот придумали… Что я, бабка верующая? Смешно прямо!
— Возьми, — умоляла она. — Кто тебя увидит… А вдруг поможет? Кто знает…
— Не надо, не возьму я. «Кто увидит»! Самому стыдно: в кармане молитвы! Смешно…
— Да что же тут такого?
— Перестаньте, — отмахнулся он досадливо и отступил от матери. — Я побегу… До свидания…
И он побежал. Оглянулся, а мать так и стоит с протянутой рукой, и в ней скрученные в трубку молитвы.
«Ну, придумала мама! Что это с ней случилось?.. — удивлялся Гурин. — Она же неверующая…»
Прибежал в роту, а там уже построение идет. Старшина Грачев в который раз пересчитывал новичков, и всякий раз одного не хватало.
— Кого нет? — спрашивал он у солдат. Те поглядывали друг на друга, пожимали плечами: не настолько еще узнали друг друга, чтобы сразу сказать кого. Да к тому же — в обмундировании все, непривычно, сами себя не узнают, не то что соседей. — Ну-ка, разберитесь как следует. Еще раз по порядку номеров рассчитайсь! Так… Одного все-таки нет. Кого нет?
— Кого нет — отзовись, — сострил кто-то из задних рядов.
— Разговорчики в строю! Остряков наказывать буду. Так кого же нет? Или перекличку делать? — старшина в хромовых сапогах, в офицерском из тонкого сукна обмундировании, петухом вышагивал перед строем и заглядывал каждому в лицо своими маленькими, острыми глазками. Небольшой шрам у левого глаза делал лицо его свирепым. Очень не хотелось Гурину провиниться перед ним, и вот случилось.
— Меня нет! — крикнул он и с ходу втиснулся на свое место.
— Отставить! — заорал старшина. — Выйти из строя.
Гурин вышел.
— Как фамилия?
— Гурин…
— Почему опаздываешь? Почему без разрешения в строй становишься? Почему?..
— Извините…
— Ты мне что, на ногу наступил? «Извините». Я тебе барышня? Хватит! Отвыкайте от своей гражданской расхлябанности. Вы в армии, а не на базаре. Почему опоздал?
— Мама там… Мать… Попрощался с ней…
— «Мама», — передразнил старшина, скривив рот. — С мамой никак не расстанешься. Еще не насиделся под маминой юбкой?
Эти слова словно плеткой резанули парня, кровь хлынула к лицу, он взглянул на старшину — не ослышался ли.
— Что поглядываешь? Не прав, скажешь?
— Не прав, — сказал Гурин. — Вам бы так посидеть, еще посмотрели бы, что из вас вышло.
— А что бы из меня вышло?
«Может, холуй какой-нибудь», — чуть не выпалил Гурин, но вовремя сдержался, махнул неопределенно рукой:
— Откуда я знаю…
— Да я от самого Сталинграда воюю!.. — вскипел старшина. — А ты!..
— Я тоже хотел воевать… Разве я виноват, что так получилось?
— «Хотел»… — распекал его старшина. — Скатку не можешь скатать, — он дернул за шинель так, что Гурин чуть не упал. — Вояка! Посмотрим, как ты будешь воевать. Может, опять к мамке подашься отсиживаться?
Тут уже Гурин ничего не мог ответить, ему хотелось кричать, бить старшину, но он стоял побелевший от гнева, смотрел на него и чувствовал, что сейчас заплачет…
— Ладно, становись в строй, — разрешил Грачев. — А чем ты занимался в оккупации — еще посмотрим и разберемся, — пригрозил он.
Стычка со старшиной подействовала угнетающе. Скукожился Гурин, словно из него воздух выпустили. Скажи ему Гурин, что он сочинял антифашистские стихи, что помог бежать пленному Косте, что собирал в поле листовки и разбрасывал их в поселке, что скрывался от разных работ и мобилизаций, что у него не было дня без риска, что голодали… Скажи обо всем этом такому — на смех ведь подымет. Он же ничего не знает, сам подобного не пережил. Усвоил одно: «Сидел под маминой юбкой», был в оккупации, — значит, нет ему веры…
Неизвестно, чем бы закончилась эта свара Гурина с Грачевым, если бы в тот же вечер не подняли новичков по тревоге. Их построили в одну шеренгу, сделали поименную перекличку и стали проверять обмундирование. Перекличку делал какой-то новый лейтенант — высокий, худой, лицо землисто-черное, суровое. Старшина Грачев лишь ходил рядом и настороженно ждал ответов солдат на вопросы лейтенанта.
Закончив проверку, лейтенант спрятал список в полевую сумку, сказал солдатам:
— Моя фамилия Иваньков. Федор Васильевич. Буду вас сопровождать до части. У кого есть какие претензии? — спросил он. — Может, ботинки дырявые, или жмут, или велики? Может, кто недополучил чего?
Солдаты молчали, и тогда Грачев подал голос:
— Да че тут спрашивать? С обмундированием полный порядок: все новенькое, с иголочки!
— Если ботинки жмут или очень просторные — говорите сразу, не стесняйтесь, — продолжал лейтенант, не глядя на Грачева. — Обращаю особое внимание на обувь потому, что ноги надо беречь. В плохо пригнанной обуви далеко не уйдешь. А всякие там мозоли, натертости солдату не прощаются. Какой же это солдат, толк от него какой, если он ноги натер? Портянки все умеете наматывать? — спросил он. — Кто не умеет? Не стесняйтесь, говорите.
Солдаты как-то неловко заулыбались — ну, подумаешь, портянками пользоваться, — кто ж этого не умеет, премудрость большая! И никто не признался в этом, стояли, переступали с ноги на ногу, словно прощупывали, на месте ли их портянки. Но лейтенант не поверил, вызвал из строя ближайшего к себе солдата, посадил на траву и приказал снять ботинки. Тот, подавляя смущение, стал разуваться. Размотал обмотки, развязал шнурки, наконец добрался до портянок. Вытащил ногу из ботинка и поднял ее.
— Показываю, как правильно наматывать портянки, — сказал лейтенант и, взяв солдата за ногу, размотал портянку. — Крайние, подойдите поближе. Смотрите. Всем видно? — Он ловко поддел короткий уголок портянки под ступню, натянул туго и, крепко обернув вокруг пятки, завернул конец вокруг щиколоток. Обхватив ногу левой рукой, правой он ласково огладил ее. — Вот. Никаких складок. Нога должна быть как куколка. Надевайте ботинок, — сказал он солдату, придерживая конец портянки. — Даю пять минут сроку — всем переобуться: дорога предстоит длинная.
— Ну как, лейтенант, все в порядке? — нетерпеливо спросил Грачев.
