— Все сказано, — заявил я. — Прошу тебя убраться, я хочу быть один.
Ояр покраснел и вскочил. Было ясно, что в своей комнате я его больше не увижу.
Почему такая тишина? Дом как вымер. И я понял — Лелле больше не веселилась, не смеялась. Лелле замолкла…
И снова мы работали. Недалеко от волисполкома на крутом повороте дороги врывали предохранительные столбики. Я и Зентелис, как обычно.
Столбики делали из бракованных бревен, ставили их только для того, чтобы списать нехватку материала. И не хотелось дорожному мастеру идти на это, но как-то же надо выкручиваться, для себя он посовестился взять даже остатки старого моста. Да и дрова ему зимой не понадобятся, он уже нацелился на Ригу. Именно поэтому дистанцию надо привести в полный порядок, чтобы значащееся на бумаге тютелька в тютельку совпало с действительностью (выражаясь канцелярским языком, чтобы зафиксированное в документах соответствовало положению вещей). Сам дорожный мастер с горечью называл это бумажной войной; я хорошо понимал его недовольство: после убийства комсорга сорвалась обещанная помощь комсомольской бригады, прорыв надо было ликвидировать силами самой дистанции, а мы теряем время, занимаясь сущими пустяками. Что делать, сюда везти стройматериал, туда везти, часть бракованная, что-то наверняка пропадет из неохраняемых складов (тут уж где-то промашка и самого Ояра), вот тебе и недостача. Начальство было не в очень дружеских отношениях с нашим мастером, поэтому он не рассчитывал на то, что удастся поладить со своим преемником. До того как он явится, надо, чтобы все было в ажуре; и Ояр разъезжал по округе с потемневшим лицом, в разговоре был краток, раздражен и даже несколько патетичен. Со мной он держался подчеркнуто холодно и официально вежливо. Я бы охотно поговорил с ним непринужденно, дружески, как тогда, когда он, смеясь и размахивая руками, вспоминал былые годы и проделки на улице нашего общего детства. Тогда он был настоящий, отбросил усвоенный тон и самим им созданную скорлупу, положенную «товарищу дорожному мастеру». Несколько раз я мысленно говорил ему: «Ояр, у тебя, наверное, как и у меня, осталась манера всех мальчишек — спрыгивать с трамвая до остановки. Как это было здорово: выбросишь ноги немного вперед и, ударившись подошвами о мостовую, семенишь вперед по инерции. Раз я покатился кубарем и потом с разбитыми коленками неделю пролежал в постели. Хорошо хоть то, что за эту неделю материн гнев прошел и я избежал порки, которую она посулила и на которую вообще-то не скупилась. Бывали случаи, когда она колошматила меня чем подвернется, вопя при этом: «Я из тебя выбью отцовскую пакость!» Так и получилось… А ты, Ояр, брал книги в детском отделении пятой городской библиотеки? Я прочитал все, что там было, Купера, Майн-Рида, Лондона, Жюль Верна, Сенкевича… А вот на детских утренниках в «Палладиуме» ты, наверное, не бывал. Это было шикарное кино, где подростки напрасно канючили у кассы, да они и к кассе-то не попадали, швейцар не пускал. Но по воскресеньям там бывали так называемые утренники, на них показывали культурфильмы для маленьких; я иногда доставал контрамарки и, приплатив двадцать сантимов, мог гордо сидеть на балконе. Утреннее представление уносило в сказочные сады, впоследствии я водил по ним маленькую Лелле. Гидроплан поднимался с прибрежных вод и летел высоко над джунглями Борнео; потом был остров Бали с красивыми островитянками, которые и не думали прикрывать свою красивую грудь, только непонятным образом она производила меньший эффект, чем глубокое декольте белой кинозвезды; снова шли джунгли на Индокитайском полуострове, и в глубине их раскиданные красочные храмы и огромные города, потом было течение Амазонки, пампа, плавучие торосы, сквозь которые с пронзительным шуршанием пробивался ледокол, и еще много всего. Открывался весь мир, яркий, красочный, широкий, и заставлял почувствовать его заманчивость, которая веками увлекала смельчаков за моря и океаны. Шагая из кино домой, я торжественно клялся себе, что, когда вырасту, поеду в прерии, пустыни и джунгли и в Заполярье тоже. И вспомни, Ояр, что мы все были за абиссинцев и надеялись, что итальянские захватчики получат по шее. В газете «Яунакас Зиняс» печатался роман Рутку Тева «Потомок царицы Савской». А потом сенсация с королем, который не пережил «своего» рождества — он должен был стать королем после рождества и, не дождавшись коронации и будущего рождества, вынужден был отречься от престола, потому что полюбил уже дважды разведенную, а этого желудки английских консерваторов не могли переварить. Господи ты мой! О чем только тогда газеты не писали: о Бедфордском епископе, который, отчитывая короля в своей проповеди, показал всю эту катавасию, а сам потом делал невинное лицо, о брате престолонаследника, какой он застенчивый тюфяк, даже своей жене не решался сделать предложение, и за это взялся бывший король, но зато эта жена была не меняющей мужей американкой, а настоящей английской леди, о старшей дочери брата престолонаследника, которой предстоит со временем стать королевой и имя которой напоминает о славном периоде царствования — наивысшем периоде (скептики, правда, полагали, что может произойти поворот в другую сторону и обе тезки станут как бы символами расцвета и заката империи). Потом уже изредка упоминали о дважды разведенной, которая вынуждена была вместо королевской короны довольствоваться званием герцогини. Все знают известное выражение: «Так проходит мирская слава». Эта слава прошла, даже не начавшись. А мы, Ояр, смотрели на лакомства и славу через стекло».
Право, так хотелось от души поговорить, но Ояр молчал, а мне упрямство мешало первым протянуть руку. Может, даже и не упрямство, между нами что-то встало, выросло что-то вроде стены, которую я не мог ни перешагнуть, ни свалить. С Лелле это еще возможно, она молодая, гибкая, а Ояр уже закостенел, и такие переломы заживают плохо или совсем не заживают.
Дорожный мастер появлялся у нас, кратко разговаривал и опять уезжал. Он много колесил по округе, казенный велосипед кряхтел и часто ломался, он чинил его на свои деньги; я не сомневаюсь, что если бы он мог купить недостающие бревна, то незамедлительно вытянул бы кошелек, а не сомнительные акты о списании. Возникшая в силу обстоятельств смесь порядочности и непорядочности в другой раз меня бы позабавила, но сейчас даже дружеское расположение Зентелиса раздражало. Тут еще ко всему к нам подъехал на своей телеге один старикан. Я помнил его по той поре, когда мы строили мост, он возил пиломатериалы. Работящий человек, хорошо заработал, а налоги с него содрали непомерные. Старик собрался ехать в Ригу искать правду — как они смеют считать его частным предпринимателем, когда он работал на своей лошади и своими руками?
— Ну, скажите, — прицепился он к нам. — Советская Конституция запрещает использовать людей, но не лошадей. У моего гнедка права голоса нет, кулаком он меня еще никогда не честил.
Зентелис поддакивал, я молчал. Но, оказывается, старик ждал ответа именно от меня.
— Говорят, что ты, Улдис, парень с головой. Скажи, что делать? У меня есть тысчонка наличными, смогу пожить в Риге, пока не пробьюсь к начальству. Расскажу, что в волости и уезде меня не захотели выслушать. Говорят, теперь всем по справедливости. А какая же это справедливость, если власть велит человеку работать, а потом обкладывает человека налогом, как предпринимателя?
Он теребил меня за рукав, я рассеянно смотрел на седую щетину искателя справедливости и неохотно переспрашивал:
— Так у тебя есть лишняя тысяча?
— Да, и рожь убрал. Поживу в Риге, покамест не пробьюсь к начальству. Что ты на это?
— Что я?
— Один совет, один только толковый совет!
А кто даст совет мне? Я готов заплатить за него не сорок, а девяносто процентов от зарплаты. Опустив голову, я смотрел, как дождевой червяк ползет по вывороченному дерну. Я показал на червяка и пробурчал:
— Раз у тебя есть лишняя тысяча и время, чтобы оставить хозяйство, делай так — три раза поклонись этому червяку, выложи все, что у тебя на сердце, потом мы найдем поблизости, где тут хорошую самогонку варят, и будем пить, пока тебя время не начнет поджимать и денег уже не останется.
Старик захохотал, его седая челюсть задергалась.
— Хе-хе, ну ты и шутник. Все говорят, что язык у тебя бритва, хе-хе! — Потом рассердился: — Мне ведь не до шуточек, поеду в Ригу правду искать!
Остались мы с Зентелисом и стали дело делать. Даже столб врыли с предупреждающим знаком и холмик выложили галькой. Сверкали белые камешки, белые столбики. Пройдут осенние ливни, и станут они серыми и прелыми…
Небо было какое-то потускнелое. Паутина путалась по стерне, завывание молотилки напоминало похоронные причитания. Я лежал в канаве, курил и смотрел, как листья уже начинают желтеть. Придут осень и вой ветра, дожди, грязь. Пение молотилки захлебнулось, перешло в тяжелый стон; снова просто вой и снова глухое порыкивание. Куда бежать от этого тусклого солнца, потускнелого неба, причитаний, от самого себя? День за днем я работал на дороге — прокладывали трубы. Придис иногда заглядывал ко мне наверх, больше всего мы говорили об организации колхоза. Сергей Васильич побывал в волисполкоме и отчитал и Придиса и кое-кого еще за врастание в частное хозяйство. Большинство присоединилось к секретарю укома, и Придис подчинился.
