Я был командиром 4-го взвода, и потому понятно, что происшедшая неожиданность касалась меня самым ближайшим образом.
Вдруг смотрю — бежит ко мне Слуцкий, мой взводный вахмистр, застегивая на ходу свой китель. Слуцкий — это ражий детина, чуть не косая сажень в плечах, с великолепными окладистыми черными баками и с голосом, который гудит у него как из бочки, вследствие чего в хор песенников Слуцкий всегда «слушает октаву».
— Ваше благородие! Беда! — еще издали вопит он впопыхах и в испуге. — Явите Божескую милость!.. Надо доложить майору!..
— Как это у вас там случилось? — спрашиваю его.
— Да Банник под рекрутиком, под Пашиным, спужамшись чего-то, шарахнулся в сторону, смял в воду и Пашина-то, а сам ударился в кучу коней, переполоху наделал такого, что просто ужасти! А за ним и все другие кони словно ошалели, тоже шарахнулись — эфтим манером и вышла вся каша!.. Явите Божескую милость, ваше благородие!
Я побежал к майору, который, вернувшись после обеда с лугов, прилег соснуть до вечернего чая. Узнав, в чем дело, он приказал сейчас же заседлать нескольких лошадей и послать на них наиболее смышленых и знакомых с местностью солдат разловить убежавших скакунов, а другую часть людей отправить с той же целью пешком. Так как происшествие случилось в моем взводе, то я счел обязанностью вместе со своими людьми тоже отправиться на поиски.
— Кстати, захватите трубача с собою, — посоветовал мне майор. — И велите ему время от времени играть сбор: на звук трубы кони легко и сами соберутся.
Человек восемь всадников отправились по разным направлениям леса; я со Слуцким и с трубачом — выбрав себе между ними направление, приблизительно центральное, — поехали прямо по лесной целине в глубину пущи. Где рысцою, где шагом, пробираясь между кустами и старыми деревьями, мы отъехали от фольварка версты на три, когда я приказал трубачу впервые подать сигнал. Амплеев приставил губы к трубе — и «сбор» зарокотал по пустыне леса. Как только замер в отдаленном эхе последний звук трубы, мы стали прислушиваться, и вдруг из двух или трех концов леса как бы в ответ на призыв сигнала послышалось вдали тонкое конское ржание.
— Ага, почуяли, значит! — заметил Амплеев.
Мы продолжали прислушиваться, стоя на месте еще в течение нескольких минут, но ржание не повторялось и среди лесной тишины ничто пока не служило признаком приближения лошадей. Отъехав вперед еще на версту, мы повторили «сбор», но результат остался столь же безуспешным.
— Ваше благородие! — обратился ко мне Слуцкий. — Не подать ли бы лучше «апель» вместо «сбора»?
— А что? — отозвался я.
— Да так; потому «апель», значит, конь завсегда не в пример лучше чувствует.
— Дай «апель», Амплеев!
И лесная пустыня резко огласилась дребезжащею высокою трелью сигнала. Слуцкий соскочил с лошади и, не выпуская из руки трензельного повода, прилег ухом к земле и стал прислушиваться.
— Гудёть, ваше благородие! — с какою-то таинственностью, вполголоса, сообщил он через минуту.
— Что гудёт?
— Земля гудеть… значит, топот слышен.
— Далеко?
— Сдается так, быдто все ближе… все гулче становится…
Подать бы, ваше благородие, еще разок?
— Труби! — приказал я Амплееву.
И вот минуты две спустя после повторенного сигнала снова раздалось уже где-то недалеко серебристое ржание, а затем, через несколько времени, ясно послышался топот и треск сухого валежника, ломаемого под тяжестью конского копыта.
Мы внимательно напрягли и слух и зрение.
Через минуту на небольшую открытую лощинку, лежавшую перед нами, выбежал конь Аслан и, остановясь от нас шагах в полутораста, чутко насторожил строгие уши, понюхал воздух и вдруг, испуганно шарахнувшись в сторону, в одно мгновение исчез куда-то вправо за густыми кустами.
Слуцкий живо очутился на седле и, пригнувшись к луке, чтобы защитить лицо от хлестких прутьев да от колючих сосновых ветвей, пустился — по мысленному предположению — наперерез Аслану.
Мы остались дожидаться на месте.
Опять послышался треск сучьев и топот, и опять выбежала на лощину лошадь, почти в том же самом направлении, как и Аслан, и — точно так же, как и он, — приостановилась, озираясь по сторонам. Видимо, усталая, она обмахивалась хвостом и отфыркивалась.
— Э, да это, никак, Бобелина! — шепотом заметил Амплеев.
И действительно, вглядевшись, я узнал в этой сухощавой длинношеей кобыле нашу кроткую Бобелину.
Лошадь, меж тем завидя нас, радостно заржала, высоко подняв голову, и вдруг направилась прямехонько-таки к нам совсем покорно, смирною и легенькою рысцою. Амплееву не стоило никакого труда шагом податься ей навстречу и, осторожно приблизясь, схватить ее за болтавшийся недоуздок.
Спустя около четверти часа вернулся и Слуцкий, ведя за собою Аслана.
— Где тебе удалось поймать его?
— А, ледащий конь, — проворчал он с неудовольствием. — Все лицо из-за него прутьем перецарапало! Нагнал уж я его вона где! В болоте! Никак к себе не подпущаить, хоть что хошь! Чуть я подойду эдак осторожно сбоку — он сейчас это в сторону и шабаш! Ничего не поделаешь! Умучил просто! И до тех пор не давался, пока его по брюхо в болото не втемяшило; уж тут тольки я мог взять его, да чуть было сам не утоп совсем! Вона как разубрался — страсть!
И действительно, Слуцкий и оба коня были мокры и покрыты зелеными прядями болотной тины.
— Амплеев, возьми Аслана с Бобелиной к себе в заводь, и пойдем далее! — распорядился я.
— Ваше благородие, вам угодно… вперед? — каким-то странным, подозрительным тоном спросил меня Слуцкий.
— Да, вперед, а что такое?
— Да оно ничего-с… а тольки… конечно… Кто его знаить!.. Как бы не спужаться вам, не ровен час…
— Что ты за чушь несешь! — с удивлением оглядел я моего взводного. — Чего я там буду «путаться»?!
— Виноват, ваше благородие! Есть воля ваша, а тольки… неладно там.
— Да говори ты, любезный, толком! Что такое не ладно-то?
— Конечно, ваше благородие, в добрый час сказать, а в дурной помолчать… А я к тому, собственно, изволю докладывать, что темно уже становится, — ну… а ночь-то нынче купальская-с.
— Так что же?
— Как угодно вашему благородию, но тольки я, значит, как вот стою перед вами, так точно сваеми глазами видел… Там, ваше благородие, «оно» ходить…
— Пьян ты, братец, что ли?! Какое там еще «оно»?
И, не дожидаясь объяснения, я сказал людям: «Шагом марш» — и тронулся далее.
— Кто его знаить, ваше благородие, что «оно» такое, а тольки ходить… Сам, значит, видел, — на ходу уже продолжал докладывать мне Слуцкий. — Я, этта, крадусь к Аслану, а «оно» мне навстречу… И больше не будить, к примеру, как вон до того дерева — шагах в тридцати, значит, остановилось и смотрить на меня, и покажись мне, что жалостно так, во все глаза то-ись смотрить! А потом вдруг шасть в сторону и пропало — ну, вот словно скрозь землю провалилось!
— Померещилось, может? — заметил Амплеев. — В лесу это бывает об ину пору.
— Чего те «померещилось»?! Пьян я, что ли, и в сам деле?! — огрызнулся на него Слуцкий. — Говорят те, сваеми глазами, а он — «померещилось»!
— Какое же «оно» с виду-то? На что похоже? — спросил я с невольною улыбкой.
— Белое, ваше благородие, как есть все белое, и на голове, словно как у покойников, саван, алибо платок какой, не знаю уж, а тольки что белое — это верно-с!.. И как быдто женска пола, ваше благородие.
— Ну, баба какая-нибудь пошла свенто-янския травы сбирать, и только; а ты — солдат — испугался!.. Эх, брат!
— Есть воля ваша! А тольки не похоже «оно» на бабу деревенскую, хоша и точно, что скорее сдаеть на женский пол, одначе ж не баба, потому ежели баба — ту сейчас видно!
— А этта, ваше благородие, — помолчав минуту, снова заговорил Слуцкий таинственно понилсенным тоном, — я так думаю, что это никто больше как… французинка… та самая, что штабс-ротмистр анадысь изволили вам сказывать… Это она самая и есть!
«Ильяновская легенда!» — подумал я про себя.
— А разве вы еще не забыли про нее? — спросил я Слуцкого.
— Зачем забыть, ваше благородие! Нам, как тодысь про нея денщики сказывали, так очинно даже занятно!.. И мы часто потом промеж себя толковали, да и ночные наши тоже видели, как и я же вот теперь. Да и что ж мудреного! — несколько философски продолжал мой взводный. — Места здесь самыя подходячия! И лес, этта, и болота, и озера — вся эта нечисть любит ведь по таким трущобам водиться, а нонче к тому же Аграфена-купалыцица — вот и выползла, значит, на свет Божий. Сегодня ей шабаш!
— А что, Иван Антоныч, — не совсем уверенно обратился к Слуцкому Амплеев, — кони-то сегодня ни с того ни с сего разбежались — ведь это все, поди-ко, ёйныя же штуки! Пожалуй, что она все шкодит!
— А ты как понимаешь?! — как бы нехотя, но уверенно и авторитетно ответил ему Слуцкий и замолк.
