Все утро в походном строю Федор помалкивал, все еще казнился за оплошную разведку; старался не попадаться на глаза Якову Ильичу. Но выйдя на поле и увидев над головой крупную птицу, он заговорил с Захаром:
— Глянь, земеля, ястреб летает. Большой. Старый, видать. Хорошо быть птицей! Лети куда хошь. Вся война побоку…
Захар, жмурясь от света солнца, тоже поднял голову к большой птице.
Ястреб, редко ударяя крыльями по тугим волнам ветрогонного воздуха, парил над полем, высматривал себе мышь. В поле, куда он устремлял острый охотничий глаз, росла рожь-падалица вперемежку с расплодившейся сорной лебедой и осотом. Ястреба удивляло: почему люди запустили это плодородное черноземное угодье, которое прежде исправно кормило их? Он догадывался, что с людьми на земле происходит что-то чрезвычайное: на земле слишком много грохота и дыма, развалин и пепелищ, смердящих незахороненных трупов, глаза которым выклевывает воронье. Ястреб мог объяснить всю людскую сумятицу и погромщину только всеобщей болезнью людей, однако о существовании такой эпидемии он ничего не знал и последствия ее наблюдал впервые.
Эту смелую птицу, которой по силе и гордости не было в округе равных, теперь, как и всех поднебесных тварей, смертельно пугала артиллерийская стрельба. Воздух свистяще пропарывали снаряды, земля вздымалась пыльными грибами, и из рытвин еще долго поднималась душная гарь. Если снаряд попадал в реку или озеро, то взвивался шумный водяной столб, после чего оглушенная рыба мертво блестела брюшной чешуей. Но артиллерийская стрельба была не самым ужасным в жизни птицы. Кошмар наводили на ястреба бомбежки. В поднебесье, там, где начинались облака, появлялись с ревом чудовищные крестообразные птицы, с которых отваливались с оглушительным воем черные болванки, и на земле происходили разрывы потрясающей силы. Целые дома превращались в кучи обломков, в свалку, а вековые деревья щепило, раскалывало и выворачивало с корнем.
В последнее время появление людей тоже не сулило ястребу покоя и безопасности. Если прежде он безбоязненно парил над полем, наблюдая, как люди выходили сюда, чтобы скашивать и сноповать жито, то нынче люди толпой шли не работать, а только охотиться друг на друга. Их появление сопрягалось с убийствами и поджогом. Не доверяя тем, кто вышел на поле со стороны сожженной деревни, ястреб мощно взмахнул крыльями и поднялся в предосторожную вышину.
Забравшись на предельную отметку своих полетов и объемля зоркими глазами огромное пространство, ястреб увидел, что с другой стороны березовой рощи, от уцелелой деревни (от Селезневки), наперерез идущим по полю вооруженным людям спешат другие вооруженные люди — в серо-зеленых шинелях, в коротких касках с эмблемами. Он внимательно наблюдал, как те и другие, еще не видя друг друга, приближаются к роще, и угадывал, что там-то между ними суждена бойня. Опять порадуется воронье!
Скоро в руках людей затрещали автоматы, бухнули взрывы гранат, и остров рощи наполнился гулом стрельбы и дикими криками. Сверху, сквозь безлистые березы, ястреб видел, как цепи тех и других сшиблись, люди перепутались и, уже меньше стреляя, дрались на штыках, кулаками, с воплями накидывались друг на друга, стараясь душить. Захваченный зрелищем рукопашной, забывая взмахивать крыльями, ястреб плавно плыл, снижая свои круги. Но когда в небо из рощи взвилась белая ракета, таща за собой дымный хвост, и со стороны болота вперебой заговорили пушки, ястреб испуганно задергал острым горбатым носом и поскорее, попадая на попутную струю высокого ветра, пошел к дальнему лесу.
Федор долго отплевывался, отхаркивал тошнотную слизь. Ему еще долго будет казаться, что привкус слюны у него солоноватый от чужой крови. От крови немецкого рыжего солдата, который покойником лежал рядом, уткнувшись лицом в палую листву. Тяжело дыша, утирая ладонью губы, Федор подполз к ближней березе, привалился спиной к стволу. Неимоверная усталость раздавила его сейчас. Он не слышал и не замечал боя вокруг, и если бы выскочил на него другой немец, вряд ли бы смог сопротивляться.
…Этот рыжий немец, раскрасневшийся, потный, уже без каски и уже с окровавленным штыком, набросился столь неистово и стремительно, что Федор, находясь за несколько шагов, не успел поворотить на него автомат. Но успел заслониться локтем, перекрыть дорогу штыку. Немец сбил Федора с ног и сам свалился на него, кряхтя и оскалившись. Теперь они боролись на земле. Рыжий немец рычал и, сосредоточась всей силою на штыке, давил Федора. Выкручивая обеими руками немцу запястье, отводя нависшее жало, Федор барахтался под немцем, увертывался и сталкивал с себя его тяжесть. Рыжий слишком увлекся своим штыком, надеясь дожать его до цели. Но обезумевший Федор, в ком человеческое уступало место животному, вдруг рванулся головой вперед и вцепился зубами в потную, веснушчатую шею немца. Рыжий взвыл от боли, враз ослаб и выронил штык.
А потом уже захрипел, когда ему в спину вошло его собственное лезвие, зажатое рукой с татуировкой.
Федор выкарабкался из-под немца, которого пришлось прежде обнять, чтобы убить, и, шумно отплевывая горькую слюну, на коленях пополз к березе. Рыжий лежал носом в землю, вокруг штыка в спине буро мокрело зеленоватое сукно шинели. На шее в мелких веснушках осталось красное ожерелье — отпечаток зубов; кое-где из прокусов стекала желтая сукровица.
— Чего сидишь? Раненый? — к Федору выскочил Захар.
— Не-е… С этим вон возился. Пришлось зубами. Как пацану в драке…
— Не ты первый. Я тоже как-то раз фрицу руку кусал. Пошли, Федька! Подымайся!
В отдалении, на другом конце Селезневки, наступательно гремела канонада батальонных «сорокапяток». В роще, где-то поблизости, взбалмошно заорал «Ура!» замполит Яков Ильич.
Федор оглянулся на своего фрица с воткнутым в спину штыком, с укусом на шее, с рыжими волосами, все еще взлохмаченными на затылке. Сквозь брезгливость и правоту возмездия в нем колыхнулась жалость к этому немецкому парню. «Ты сам меня зверем-то сделал. Зачем пришел? Я тебя не звал… Тьфу!» — И он поспешил к Захару.
Немецкую мотопехоту, блокировавшую Селезневку, обложили спереди и сзади, истрепали и выжали. Не столько военной мощью, сколько моралью широкого наступления по всей линии фронта ломали сопротивление и немецкий воинственный дух. После курского поражения фрицы понимали: надо им вострить носки на запад. Неизвестно, где прочертится новый или крайний оборонительный рубеж, но уж точно не по меридиану Селезневки, а значительно ближе к родной Германии.
Четверо немцев — офицер и трое солдат, — окруженные в одном из домов, предпочли на замену верной смерти — плен. Они выходили на крыльцо, бросали оружие, тянули вверх руки.
— Вот они, «языки-то», — усмехнулся Федор и тронул локтем Васю Ломова.
Но, к Федорову удивлению, Вася Ломов не выразил согласия. Обычно после боя он любил порассуждать, кто «ваккуратно» или «неваккуратно» вершил дело, а нынче стоял нахмуренным молчуном. Немцы грудились у стены дома с выбитыми окошками и, как шайка изловленных жуликов, боялись и ненавидели своих поимщиков. Вася Ломов пристально глядел на них, словно хотел опознать того, который сильнее всего ему навредил… Федор не стал больше вмешиваться в его счеты с немцами, отошел. Мало ли от чего Вася Ломов такой окострыженный! Может, ему время нужно, сон или стакан водки, чтобы перемолоть груз каких-то гадливых впечатлений. Федор и сам еще время от времени коробился при воспоминании о рыжем фрице.
Пленных немцев после короткого допроса Якова Ильича заперли в бревенчатый сарай. Вася Ломов добровольно выступил вперед и напросился сторожить их. Когда поблизости никого из сослуживцев не осталось, он дважды обошел сарай, дотошно обследуя его углы и фундамент. Затем доукомплектовал диск автомата и тщательно его проверил — чтобы патроны не заклинило. Он еще некоторое время задумчиво постоял возле дверей сарая, переживая какое-то чувство, и наконец сдвинул щеколду.
Свет в открытую дверь оплеснул сидевших на соломе немцев. Вася Ломов вошел внутрь.
— Встать! — гаркнул он. — Штеен, подлюги! Штеен! — И сквозь зубы сволоча каждого немца в отдельности и всех скопом, он длинными очередями прогнал весь автоматный диск.
На переполох в сарае, где стрельба с криками, сбежались солдаты. Примчался и сам замполит. Вася Ломов стоял у дверей, которые для чего-то опять запер на щеколду.
— Ты чего? — вскинулся на него Яков Ильич. — Под суд захотел?
— Чего я? — угрюмо ответил Вася Ломов. — Подкоп делали. Вона под бревнами как подрыли. Пришлось оружье применять. Я — по уставу, товарищ майор.
Яков Ильич покачал головой:
— Понятненько, по уставу ты… Офицера надо было оставить.
Вася Ломов неловко пожал плечами и уже в спину уходящему замполиту с ухмылкой возразил: «Как бы не так — оставить. С него-то, с выродка, я с первого начал. Это им за девушку. Мне простительно».
