Да и можно ли о чем-то гадать, если пока не знаешь, даже в лицо не видел тех, с кем придется от подъема до отбоя делить все? Встряхнулся, расправил под ремнем гимнастерку и твердым шагом отправился в расположение пулеметчиков.
Командир роты, старший лейтенант Блашенко, показался суровым и неприветливым. Продолговатое лицо с оттянутыми вниз «салазками», нос клювом, небольшие колючие глаза под широкими бровями и чуть сутулые плечи придавали ему вид таежного охотника.
Блашенко приказал построить второй взвод, вышел перед строем и сказал коротко:
— К вам назначается новый командир взвода — лейтенант Грохотало. Фронтовик... сам с Урала. Службу знает и с вас потребует как надо. Ну, а ближе узнаете друг друга потом. Вопросы есть?..
— А он — строгий? — серьезно спросил правофланговый, сухой и угловатый ефрейтор.
Во второй шеренге послышались сдавленные смешки, а Блашенко вспылил:
— Что за шутки в строю, Таранчик! — и сухо добавил: — Послу́жите — узнаете.
На этом и кончилось первое знакомство. В ротной канцелярии Грохотало спросил у Блашенко, что за человек ефрейтор Таранчик.
— Прикидывается чудаком, — подумав, ответил тот, — а вообще-то парень занозистый. Вредного будто ничего не делает, а другой раз так уколет, что больно бывает...
Перед вечером, когда, улеглась сутолока первого дня на новом месте, осталось перетащить вещи в назначенную комнату, получить казенную постель — и можно считать себя дома. Вместе со связным Грохотало отправился к Горобскому и застал его за сборами. На полу валялись альбом с фотографиями, конверты, картонные коробки.
— Ах, это вы, милейший! — воскликнул он. — Проходите вот сюда. В комнате, как видите, беспорядок, но это уже не имеет значения... Душа поет, а ноги пляшут. — И он лихо притопнул щегольским сапогом.
— Стало быть, есть причина, — безразлично ответил Грохотало. Как только он ушел от своего взвода, на него снова насела этакая придавленность. А встрепанный вид капитана и его наигранный восторг даже обозлили Грохотало. Разговаривать не хотелось.
— Э-э, да какой же вы сухарь: не можете даже порадоваться с человеком, который едет домой, в Россию. В Р о с с и ю! Одно слово что значит! — Горобский шагнул к Володе и начал трясти его за плечо, словно хотел разбудить. — Нет, я вижу, вы — просто обрубок. Да вы представляете: пройти чуть не всю войну, к тому же еще в разведке, пережить весь этот ад и... остаться живым. Живым остаться! И вот судьба в лице полкового писаря уже заготовила мне билет в Россию, в отпуск!..
Не стыдно было и позавидовать такому счастливчику. Ведь в отпуск удавалось выбраться немногим. А когда-то дойдет очередь до Грохотало? Он так и не смог оживиться, порадоваться вместе с товарищем. Сухо поблагодарив капитана за приют, направился к выходу.
— Приходите проводить! — крикнул Горобский вдогонку.
Перед лейтенантом Грохотало стоит взвод. В строю — молодые, одинаково одетые люди. Издали в первое время их даже перепутать можно, принять одного за другого. Но приглядись хорошенько, поживи с ними и увидишь, как не похожи они друг на друга.
Чумаков, помощник командира взвода, человек не по годам серьезный. Подчиненные уважают его и выполняют приказания точно, со старанием. Он отпускает взвод, чтобы солдаты взяли оружие и приготовились к тактическим занятиям. Сам же, не сходя с места, следит за солдатами. Строгий, безупречной выправки командир, он действительно может служить примером для любого.
У стеллажа, где стоят пулеметы, командир первого отделения сержант Жизенский, невысокий, весь подобранный, словно обточенный, запальчиво приказывает:
— Таранчик, бери станок!
— Не возьму, — с убийственным спокойствием отвечает Таранчик.
— Почему не возьмешь? — горячится Жизенский.
— Первому номеру положено тело, а не станок.
— Но ведь ты всегда носил станок.
— Всегда носил не по уставу, а сегодня по уставу. Пусть второй номер несет... Бери, бери, Соловушка, не стесняйся, — говорит Таранчик и легко кладет себе на плечо отнятое от станка тело пулемета.
— Давайте мне, — вздыхает маленький кругленький Соловьев. Жизенский помогает ему взвалить на плечи двухпудовый станок «максима», и они идут в строй.
Таранчик прав: действительно, по уставу первый номер должен нести тело пулемета, а второй — станок. Но ведь носил же он станок до сих пор? Косые взгляды Таранчика в сторону взводного дают основание думать, что прибытие нового командира имеет какое-то отношение к его действиям. Кажется, ждет реакции лейтенанта на свой поступок. А Грохотало, насупившись, будто не замечает его...
Когда отшумела учебная атака и был объявлен отдых, солдаты собрались в круг, закурили. Весь полигон, покрытый мелкой травой, изрезан траншеями и неглубокими балками.
Ефрейтор Таранчик расположился на самой высокой кочке, подвернув ноги по-татарски. Не спеша обшарив свои карманы и не найдя в них того, что искал, он приказал командирским тоном:
— Солдат Журавлев, — кисет!
Удивительно показалось Володе, что вместо солдата ему прямо-таки привиделся настоящий большой суслик. Стоя на коленях, Журавлев скрутил цигарку короткими широкими руками. Несколько раз он подносил закрутку к обветренным, побелевшим губам, лизал краешек бумаги остреньким языком и любовно поглаживал цигарку толстыми грязными пальцами. И поза, и эти движения в точности напоминали суслика, стоящего на задних лапках. И лицо его, скуластое и лукавое, шильцем заостренное книзу, тоже напоминало мордочку суслика. Неужели никто из товарищей не замечал этого поразительного сходства?
— Соврал бы что-нибудь, — попросил Журавлев, подавая Таранчику вышитый кисет.
— Врать не берусь, — возразил ефрейтор, скручивая «козью ножку», — а коли слухать станете, отчего не рассказать...
Видно было, что этот рослый, грубовато скроенный человек занимал во взводе какое-то особое место. Огромный, будто наклеенный, облупившийся нос, большие уши и большой рот делали его лицо смешным. Пилотка, хоть и была самого большого размера, не могла закрыть голову и едва держалась над ухом.
Стряхнув с шершавой ладони мелкую махорку, Таранчик глубоко затянулся крепким дымом и с торжественностью в голосе начал:
— То было, хлопцы, когда мы за Одер вышли. Да вы знаете, как тогда от нас фрицы бежали. Ох же и драпали, скажу я вам! Гонимся мы за ними, из сил повыбивались, а не догоним, да и только! Посмотрел на нас маршал Рокоссовский, видит: от души стараются хлопцы, а отстают от фашиста. Посадили тогда матушку пехоту на танки — да за ними! Вот где мы им пятки попридавливали! Влетаем в одну деревню, останавливаемся. Танкам заправиться надо, а пехота ж есть пехота: полдня просидели на танках, так и разминочка требуется. Великий пляс мы тогда устроили, прямо на асфальте. Здорово получается!
— И ты плясал? — поинтересовался Жизенский.
— А как же! На фронте я считался добрым плясуном...
— Да врет, как сивый мерин, — хихикнул Журавлев.
— Не мешай! — остановили его.
— Только мы расплясались, слышу: командир взвода кличет. Ох, и добрый был у нас командир, хлопцы! — Таранчик плутовато скосил глаза в сторону Грохотало и сокрушенно добавил: — Не-ет, такого командира я больше никогда не встречал...
Подзывает меня взводный вместе с молдованом Бентой и дает задание: прочесать с одной стороны пол-улицы. Я, конечно, старший. Хоть и был тогда рядовым еще, а уже доверяли. Заходим в крайний хауз, спрашиваем у хозяйки: «Солдаты есть?» — «Нет, — говорит, — никс, нету». Пошли на улицу. А у меня нюх собачий, это вы знаете (у кого махра есть, доразу учую). Обнюхал воздух — пахнет фрицами. Смотрю: под сараем солома свалена. Подхожу. А из соломы торчит подкованный ботинок и чуть-чуть этак пошевеливается. — Таранчик показал, как шевелился ботинок. — Ковырнул штыком, а он, дьявол, лежит и глаза прикрыл, будто мертвый, и винтовка рядом. «Вставай, — говорю, — чертова кукла!». Подымается эдакая жердь навроде меня, весь в соломе и руки — кверху. «Хитлер капут! Хитлер капут!» — бормочет. — «И без тебя, — говорю, — знаем, что Гитлер капут, а вас, чертей, сколько тут?» Крутит башкой. «Никс ферштейн», — говорит. Что с него возьмешь?
Бента забрал у него винтовку. А я пошарил в соломе — еще четверых выкопал. Бента забрал у всех фрицев винтовки, собрался нести. «Дурак ты, — говорю. — Что ты, ишак, что ли?». Вытащил я из винтовок затворы, отдал их Бенте, винтовки приказал фрицам взять «на плечо», а мы с Бентой — сзади, винтовки — «на руку». Так до командира прибыли. Солдаты смеются: им что! А мне, конечно, попало от командира взвода как полагается. «Почему, — спрашивает, — не разоружил?» — «Да как же, — говорю, — не разоружил: затворы-то вон все у Бенты». — «А штыки — зачем?» — спрашивает. Ну, тут уж пришлось мне идти, как говорится, на «храбрость»... «Русский, — говорю, — штык трех немецких стоит. А нас — двое. Да нам не страшны шесть штыков, а их только пять. Чего ж тут бояться?».
