— Да-да, — удивленно произнес Николай Кораблев, — это действительно «Не ступи моя нога».
— Ах, черт бы побрал все. Не-ет. Я спущу озеро, а его достану, — и Иван Иванович, увидав рыбака, сказал: — Помогите, пожалуйста, разыскать инженера Альтмана. Уплыл на резиновой лодочке туда, вон на тот островок.
— На «Чайку», что ль? — угрюмо спросил рыбак и безнадежно закончил: — Ну и ныряет где-нибудь на дне. В прошлом году тут эдаких-то восемнадцать человек опрокинулось из лодки… и плавают до сей поры.
5Всю ночь летели утки, гуси, журавли. В темно-голубом небе их совсем не было видно, но они все время давали о себе знать утомленными призывными криками. И тем, кто сидел у костра на берегу озера, казалось, что птицы кружатся над ними, не находя себе пристанища. Только утром, когда рассвело, Иван Иванович, Лукин и Николай Кораблев увидели, что все небо усеяно пиками, и пики эти стремительно неслись куда-то вдаль по своим небесным дорогам: неслись тяжелые кряквы, шустрые чирки, горделивые шилохвосты, величавые гуси, и выше всех реяли, отбивая зори пронзительными воплями, журавли. Иногда та или иная пика отрывалась от стремительного потока и падала на гладь озера. Тяжело дыша, пугливо осматриваясь, птица скрылась в зарослях прошлогоднего камыша, очевидно найдя тут себе летнее пристанище. А остальные все тянули, тянули туда — через Уральский хребет, в далекую Сибирь, на север.
Так они втроем всю ночь просидели у костра.
Николай Кораблев, хотя и попросил, чтобы рыбаки поискали Альтмана на островке «Чайка», но сам по сути дела даже не верил, что тот жив.
Иван Иванович был тих и смиренен, будто около гроба друга. Он долго молча сидел перед костром и только потом почти шепотом заговорил:
— Вы, конечно, не верите в судьбу? Ну да, вы же из того поколения, которое, познав истину Маркса, начало все кувыркать — бога, судьбу, обряды, нравы, царей.
Вступился Лукин.
— Вы уж очень все в кучу. Что-нибудь отделите. Нравы, например…
— Ах, вы сейчас же — классовая борьба, — воспламеняясь, перебил его Иван Иванович. — Классовая борьба и прочее, прочее. А я не об этом. Я хочу говорить просто, по-человечески. Ну, например, я живу своим трудом. Мне больше ничего и не надо. Я люблю творить. Вот я приезжаю на пустырь, на болота, в леса. Тут живут лоси, зайцы, волки, олени. Первый удар топора — ох, какой это запев. Проходит неделя, другая, год, второй — и пустырь превращается в чудесный город. Я это люблю. В этом моя судьба.
— Ну и любите, — с ребячьим задором произнес Лукин. — Р. азве вам это запрещают?
— Ага. Любите. Запрещают? Да, запрещают. В Гибралтарском проливе можно, например, построить такую гидростанцию, которая будет обслуживать всю Европу. Дорого? Не дороже той войны, какая сейчас кипит. Так я говорю: «Давайте строить гидростанцию». А мне отвечают: «Иван Иванович, берите-ка ружье и палите вон в того человека». Говорю: «Не хочу». Отвечают: «Тогда тебя убьют».
— Убьют, — мрачно вставил Лукин, видя, что Николай Кораблев тоже пытается что-то сказать, но всякий раз отступает, не желая мешать Ивану Ивановичу, слушая его с какой-то скрытой досадой.
— Да. Убьют, — все больше воспламеняясь, проговорил Иван Иванович. — Убьют. А разве я предлагаю что дурное для человека? Я бы мог соединить все европейские реки и н. а океанском пароходе приехать в Москву. Дорого? Ага. А вот мы с вами строим завод. Завод этот будет выпускать моторы. Куда они пойдут? В пасть войне. Это не дорого? А сколько заводов у нас работает на войну? Да ведь не только наши заводы — заводы всего мира… весь мир, — приходя в ужас, воскликнул Иван Иванович. — Весь мир ведь работает на войну. Весь мир — на то, чтобы уничтожать друг друга. Ведь это же мир сумасшедших. — У Ивана Ивановича даже навернулись слезы, и он с тоской закончил: — Ужас. Просто ужас.
— Да. Это ужасно, — вдруг согласился с ним Лукин, который еще только за пять минут до этого решил крепко поспорить с Иваном Ивановичем. — Это ужасно, — повторил он. — А сколько гибнет лучших людей — талантливых, даровитых: Пушкиных, Менделеевых, Павловых, Чайковских?
— Ну, вот видите, — Иван Иванович даже Мягко тронул за руку Лукина. — А сколько слез… целые озера материнских слез. Ведь что делается-то? — заговорил он с Лукиным уже как со своим единомышленником. — Была Германия. Вы же знаете, как мы уважали ее технику, ее великих людей — Гете, Шиллера, Гейне, Бетховена… Да мы с вами сотни таких насчитаем… И вот пришел какой-то хлюст — Гитлер и превратил всю страну в банду грабителей и убийц, — и, посмотрев на иссиня-бледное, перекошенное лицо Николая Кораблева, он спохватился: «Ох! Да и зачем я об этом говорю? Ведь он еще больной, а я дурак, напоминаю ему о том, что у него семья там».
Николай Кораблев, пользуясь передышкой, сказал:
— Вот этих хлюстов, как выражаетесь вы, Иван Иванович, и надо убивать. Надо убивать, чтобы вам жить — это и есть классовая борьба, — жестоко закончил он.
Иван Иванович подумал, посмотрел на Николая Кораблева и с грустью:
— Значит, убивать?
— Убивать. За мир.
— Иначе никак нельзя?
— Никак. Чтобы жить так, как предлагаете вы, надо всех людей превратить в таких, как вы. Вы любите строить, а те любят грабить. Вы их хотите уговорить, чтобы они этого не делали, а они, вооруженные первоклассной техникой, идут, убивают вас и грабят все, что создал народ.
— Значит, так мир построен и этому не будет конца? Грустно. Очень, — и Иван Иванович уронил голову на грудь, будто она у него разом отяжелела.
— Мир построен плохо, что и говорить, — чуть спустя мрачно сказал Лукин. — Но его надо по-иному переделать. Я думаю, — это последняя война на земле.
— А вам сколько лет?
— Тридцать пять.
— Ага. А мне шестьдесят восемь. На моей памяти русско-японская война, русско-германская война, гражданская война, и вот теперь снова Отечественная война. Я уже не говорю о том, что мир почти беспрестанно воюет. То тут, то там. И вы думаете, что каждый раз не говорили: это война последняя?
— Говорили, но не действовали, а мы — действуем. И будем жестоко убивать тех, кто нарушил наш мирный труд. Мы поднимем всенародную войну и покажем всему миру, что мы не только красивы, ко и сильны — несокрушимы: мы знаем, за что и во имя чего мы бьемся, — упрямо произнес Николай Кораблев.
— А все-таки во имя чего?
Николай Кораблев чуть подумал и так же упрямо:
— Те зовут к грабежу, а мы к жизни, к мирному труду.
Иван Иванович не унимался:
— Но ведь и Рузвельт и Черчилль зовут к тому же.
— Не будьте наивны, Иван Иванович… У них лицемерие. А наш призыв: «Борьба за мир» — будет подхвачен всеми народами всего земного шара, — Николай Кораблев внезапно умолк и прислушался.
Откуда-то из серой утренней дымки несся крик. Человек кричал так, как будто его душили… И тут же совсем близко раздались один за другим два выстрела. Следом за этим из мелкого кустарника вышел шофер.
На боку у него висел глухарь. Шофер сиял, как стеклышко на солнце. Подойдя к костру, он небрежно кинул глухаря и так же небрежно проговорил:
— Этот тут, рядом с вами, спрятался, подлец.
В эту секунду снова раздался крик. И все поняли, что крик несется с островка «Чайка» и что это силится подать клич Альтман.
— Ну-у, во-от, — произнес Иван Иванович, обессиленный опускаясь на траву…
Часа через два к ним на берег рыбаки доставили Альтмана. Оказалось, что буря его вчера застигла у берегов острова. А что с ним было потом, как очутился на острове, — не помнит.
Иван Иванович нагнулся, пощупал у него пульс, затем так расхохотался, что все с удивлением посмотрели на него, а он хохотал и выкрикивал:
— О-о-о! Вот так анекдот! Я ведь его пригласил, Николай Степанович, чтобы он вам анекдоты рассказывал, чтобы отвлечь, — и осекся, журя себя за то, что выдал все, и уже серьезно: — Ну, пора и его в больницу.
Но когда они уселись в машину, Иван Иванович, пощупав пакет в грудном кармане, задумался, как его передать и передавать ли сейчас. Ведь в сущности Николай Кораблев совсем не был «отвлечен», как это советовал доктор-знаменитость, а, наоборот, еще более взволновался.
«Я ему там прямо на квартире отдам, — решил было Иван Иванович. — Ну, а если это что-нибудь такое, тревожное? Может, про жену? Фу! Фу!» — фыркал он.
Но Николай Кораблев сам выручил Ивана Ивановича. Не доезжая километра три до строительной площадки, у подножия горы Ай-Тулак, он проговорил:
— Может быть, мы пройдемся? А то я просто отучился ходить. Давайте через Ай-Тулак на площадку…
Они охотно согласились и, отпустив машину с Альтманом, тронулись извилистыми, заросшими, звериными тропами.
6Солнце выкатилось из-за гор, хлестнуло лучами по деревьям, пало на землю, и все заиграло густыми красками. Леса казались могучими, переплетенными. Вон лиственница — кудрявая и стыдливая, как девушка. Вон сосны-богатыри перемешались с березами, с сережек которых падают капли росы. И все это — деревья, бугры, полянки, весенние озерки, — все горит, переливается ка ярчайшем солнце. А в оврагах, в размоинах, в складках гор то и дело попадаются то слюда, то бурый уголь, то рыжие камни — руда.
