— А сегодняшнюю ночную карусель кто устроил, ваше степенство? — ехидно спросил я.
— Вы и устроили!
— Кто мы?
— Госпитальная кавалерия. Дуют вперед... А разве за вами угонишься на двух ногах!
— Колонну на марше проверять полагается.
— Проверяли... Разведку вели, с колесами зашились, на себе перетаскивали. Разведка куда ни сунется, везде «баня» с тупорылым пулеметом. Тут еще китаевцы прошли и нашумели. Ждать пришлось, покамест успокоятся... А теперь вот... — Что теперь?
— Ты что, не видишь, не понимаешь? Завернет с Варшавки десяток танков...
— Что тогда?
— Гранатами встречать будем. Бывай здоров. Ничего. Просохнем зато...
Солдатов исчез.
Весь облик этого парня был азартным, веселым. Такие люди надолго запоминаются.
Обстановка была хуже некуда. Уже потом стало известно, что наступающие части Красной Армии Центрального фронта взяли Смоленск, теснили противника к Проне и вот-вот должен был пасть Пропойск. Противник спешно отводил свои отступающие части на новый рубеж — днепровский. По Варшавскому шоссе беспрерывным потоком шли на запад, часть на восток, к фронту, машины и громыхали гусеницами танки. Совсем небольшой лесок, где мы вынуждены были провести целый день, находился на расстоянии брошенного рукой камня... И на самом деле, стоило противнику нас обнаружить... Отходить нам бы пришлось по чистому полю, которое тянулось на добрый десяток километров до Сожского прибрежного леса. Худшей ловушки, в какой очутился наш госпиталь, быть не могло.
Взошло солнце и осветило крыши домов ближайшей от нас деревушки. Там проснулись фашисты и начали заводить моторы. Слышно было, как бранились солдаты.
— В сердце припекает от этого отвратного крика,— держа за повод свою серую лошадь, жадно срывающую листья с кустарника, сказал Шкутков.
— Что погано, то погано,— вздохнул Артем.
— Галдят вшивые, а у тебя, кроме паршивого ножика, ничего в руках нет. Поневоле запечет,— сетует Михаил.
Он очень верно подметил это наше общее состояние. Мы мечтали накануне, что сегодня в это время будем если и не у своих, то в безопасных лесах за рекой Сож, а вместо этого сидим в кустах, голодные, мокрые до нитки, явственно слышим вражеские голоса, грохот гусеничных траков завывание сирен. Сидим и ждем, когда прилетит и шлепнется первый снаряд или мина. Идут фронтовые части противника, и он может не только танки завернуть, но и авиацию вызвать. Вот так надо было просидеть в напряжении с рассвета до вечера. А дождемся ли сумерек-то?..
Никогда не забыть блеклые, пепельно-серые лица товарищей по несчастью, разместившихся под кустами в разных позах, с трудом удерживающих голодных коней.
— Ребята, рвите травку, подкармливайте коней, чтобы они не трясли кусты, головами не взмахивали,— говорит проходящий мимо со своей свитой Кочубей. Он не сидит на месте — снует взад-вперед. Думает. Ему есть над чем подумать.
Я давно уже рвал траву левой рукой, отпуская повод, давал возможность перемещаться лошади с места на место, чтобы Веселая и сама могла щипать зеленую отаву. Присаживаясь на корточки, наблюдал, как она аккуратно срывает сочные стебли и хрустит черно-розовыми зубами, взглядывает на меня большими синими раковинами глаз, в которых отражается мое скуластое небритое лицо, темные воспаленно-настороженные глаза "и сырая, сморщенная, нелепая шляпа.
«Мы устали, приуныли, засыпаем на ходу»,— лезет в голову строчка. Людей, подверженных сильному переживанию, одолевала дремота, могущая перейти в глубокий сон, но кони ни на минуту не давали нам забыться. Если кто не выдерживал и привязывал повод за куст, немедленно подходил дежурный или постоянно фланирующий по кустам патруль, тряс бедолагу за плечи, подавая конец повода, шептал всякие назидательные слова.
Ярко, тепло грело солнце, а день все равно тяжелый, удушливо-угарный. Между плащами и шинельной серостью, тормоша наши скорбные души, грязноватые после ливня бинты, летала незримая темная птица в костлявом оперении... От ее досаждающей назойливости отмахивались девушки, наши сестрички и санитарки, с медицинскими сумками на плечах: Таня Байдина, Настя Калабашкина, Нина Сафонова, Тоня Гусарова, Таня Любченко, Юля Кораблева, Лидия Сечко. Кого-то перевяжут, кому-то подсунут под темный бинт свежий кусочек ваты, кому-то ласковое, целительное слово скажут. Вот Паша Данченко, в зеленом плаще внакидку, с тихой улыбкой на бледном, осунувшемся лице. Казалось, что при ее появлении утро стало еще светлее и чище.
— Ну что, хлопчики, хоть подсушились маленько? Видите, солнышко вышло нам навстречу. Греет! Славно греет! — Паша жмурит глаза. От ее ласкового голоса исходит тепло, а от синих, чуть прищуренных глаз — сияние.— Лихая была ноченька! Ох, лихая! — продолжает она.
— А сейчас, Паша? — спрашивает Шкутков.
— Сейчас? — Она выпростала свою единственную руку, оперлась на стоявший торчком Мишкин костыль.— Что сейчас? Отдохнем, холодненького мясца поедим и дальше поедем. Может, кому что надо, говорите. Тимофей Федорович и девушки все сделают.
Мы знали, что они все сделают. Перед отправкой я видел, как девушки в Железенке, засучив рукава, мыли тяжелораненых, гребенками причесывали безруких.
Песни хочется складывать про таких наших медицинских партизанских девчонок.
Мне только что перебинтовали руку. Я стою в кустах над склоненной лошадиной шеей, вижу домишки на пригорке, загородку из колышков, белые занавесочки, зелень на подоконниках. Окошки спокойно поглядывают на наш тщедушный лесок. Ну чем не мирная картинка? И тут же рядом большой грузовик фырчит мотором, около него суетятся люди в мышиного цвета мундирах, перехваченных широкими ремнями, в сапогах с коротенькими голенищами. Все это в течение дня уживается с нами в близком соседстве. А день скупо движется малыми, птичьими шажочками. Голова моя словно в чаду. Обморожение на ноге вздулось, большой палец похож на недозрелый помидор. Сестричка перебинтовала, и я, сцепив зубы, всунул ступню в голенище. Между ранеными вместе с сестрами ходит доктор Тимофей Левченко. На руке у него виснет сынишка Юрка. Сколько было терпения у этого славного мужественного человека!
И вот — поплыли по кустам мутные, еще расслабленные сумерки, послышалась команда сквозь шелестящую листву:
— Садись!..
Не сразу в седло-то вскакивали израненные ребята. Спасибо кочубеевской пехоте — помогала взбираться на коней госпитальной кавалерии.
Тронулись и проехали прямо чуть ли не мимо окошек с зеленью на подоконниках. Мы все ждали: вот-вот начнется стрельба. Обошлось. Ехать вперед, к заветной цели, стало веселее. Отдохнувшие кони, отрадно пофыркивая, шагали бодро, поскрипывали колеса, шипели под конскими копытами некошеные, подсохшие за день травы.
Марш прошел без задержки. Скоро втянулись в ночной, сумрачный лес. По обеим сторонам дороги стояли высокие мохнатые ели, дремотно пошевеливая большими темными лапами. Выехали на небольшой просвет — опушку — и остановились возле каких-то нежилых полуразрушенных построек. По рядам просквозила едва слышная команда — слезать было велено, коней кормить.
— Ты один у нас тут командный состав. Иди к Кочубею и разузнай, как дела пойдут дальше. Сразу пойдем на переправу или снова канитель разведем, как той ночью.
А ночь ничего хорошего не сулила. Слышались то одиночные выстрелы, то короткие пулеметные очереди — гулкие в лесном урочище и пронзительные.
Кочубея я не нашел. Он уехал разведывать переправу. Солдатов рассказал, что отряд Китаева вчера переправился ночью, и с большим шумом...
— Если бы мы не плутали по степи, тоже могли переправиться прямо с ходу. А теперь уж что накукует кукушка...— заключил младший лейтенант.
— И что она, по-твоему, накукует? — спросил я.
— Приедет командир — узнаем...
Вернулся Кочубей. Спрыгнув с коня, передал подскочившему коноводу поводья, проговорил из темноты:
— Табак дело... Река после ливня вздулась, воды прибавилось много. Колеса поплывут. Ну и противник, естественно, всполошился. Китаевцы его потрепали. Сейчас он, конечно, настороже, ракетами беспрерывно балуется, из пулеметов постреливает.
Меня не обманывало предчувствие, что ничего путного из нашего похода не получится. Ужасная мокрая ночь. Стояние под проливным дождем и этот мучительный, изматывающий душу день. Сломан был великолепный замысел Гришина, а главное — утрачена внезапность. Как только прошел мимо отряд Китаева, мне стало ясно, что всполошит он фрицев, нарушит все так хорошо задуманное. Неужели не знали, что к переправе подтягивались два партизанских отряда, вооруженные вплоть до пушек,— около трех тысяч человек, да батальон Кочубея — триста активных бойцов. Раненых можно было не только подвезти к переправе, а и на руках перенести через реку, черт возьми! Неужели все произошло стихийно, без всякой согласованности с другими силами? Меня подмывало высказать все это Кочубею, но я удержался. Мой голос там тогда ничего не значил. Махать после драки кулаками было так же бесполезно, как и падать духом.
