Свет в открытую дверь оплеснул сидевших на соломе немцев. Вася Ломов вошел внутрь.
— Встать! — гаркнул он. — Штеен, подлюги! Штеен! — И сквозь зубы сволоча каждого немца в отдельности и всех скопом, он длинными очередями прогнал весь автоматный диск.
На переполох в сарае, где стрельба с криками, сбежались солдаты. Примчался и сам замполит. Вася Ломов стоял у дверей, которые для чего-то опять запер на щеколду.
— Ты чего? — вскинулся на него Яков Ильич. — Под суд захотел?
— Чего я? — угрюмо ответил Вася Ломов. — Подкоп делали. Вона под бревнами как подрыли. Пришлось оружье применять. Я — по уставу, товарищ майор.
Яков Ильич покачал головой:
— Понятненько, по уставу ты… Офицера надо было оставить.
Вася Ломов неловко пожал плечами и уже в спину уходящему замполиту с ухмылкой возразил: «Как бы не так — оставить. С него-то, с выродка, я с первого начал. Это им за девушку. Мне простительно».
Через несколько часов по Селезневке колонной шли верткие самоходки. Из-под лязгающих гусениц — пыль столбом. С запыленными лицами, в запыленных шлемах, над люками торчали веселые самоходчики. Они выкрикивали что-то насмехательски безобидное, дружески фронтовое пешим стрелкам, расступавшимся перед ними на дороге. Батальон майора Гришина тоже покидал деревню. Выжившие селезневские старики глядели им вслед.
Вечерней порою по зимнику шла к Раменскому, спотыкаясь о снежные кочки, хмельная Ольга. Нынче ее целовал, щекотно раздражая надгубье усами, говорливый и пьяный старлей. Ольга навещала в городе свою невестку и племянника и нежданно-негаданно вписалась на гулянку. Невестка занимала с первенцем комнату в коммунальной квартире, а к соседям за стенкой заехал по пути из госпиталя родственник — балагуристый, черноусый старлей. Так Ольга с невесткою, не противясь соседскому приглашению, оказалась в компании и угодила под навязчивое развлекание едущего на фронт и жадного до женской ласки военного.
«Приставущий — спасу нету. За столом, кроме меня, три бабы сидели, да они все солдатки, у каждой ребенки есть. Только я одна свободнешенька… Он как с цепи сорвался. Языком молол хлеще мельницы. И красавицей меня звал, и шутки шутил. А потом в коридор меня вызвал. Я и не поняла сперва-то… Он, чертяка, как схватил меня, в угол втиснул, целоваться полез. Все щеки мне усами-то ободрал. Такой настырный, еле с ним справилась… Слышишь ли, Федор? Тебе рассказываю. Все без утайки. Как на духу».
Ольга шумно выдохнула, оглянулась назад, за Вятку, на город, который остался уже далеко и не виден. Но увидела минувшее застолье под оранжевым, с кистями абажуром, где центрально сидел, от самогонки краснощек и трескуч, старлей с черными усами, от которых у Ольги по сей час горело лицо, будто намяли шваброй… Ольга рассмеялась. Не глядя под ноги, шагнула вперед, оступилась в желоб, оставленный санным полозом, и качнулась в сторону. Она могла бы устоять, но нарочно — с дурашливым «охом» — повалилась обочь дороги в высокий сугроб. Верхний легко-пушистый слой на сугробе вспорхнул от Ольгиного падения, а затем обсыпал ей лицо. Снежинки попали на веки, на ресницы, быстро растаяли и наполнили глаза, точно слезами, холодной мокротой. Яркий рогатый месяц во взгляде Ольги под влажной поволокой растянулся по небу синими лучами.
По обе стороны от дороги огромными равнинными полукружьями лежало заснеженное поле. Его замыкал горизонтным кругом темный лес. Из потемок леса будто бы и надвигалась ночь. Сумерки над полем плотнели и суживали обзор. Зато небо выяснивалось, отделялось от туманно-потемочной земли. Звезды Большой Медведицы в кривом четырехугольнике с хвостом светили четко, опорно, подтягивая к себе из глубин космоса другие созвездия. Тонкий серебряный месяц, словно непослушный пасынок мрачной круглой луны, рогатисто упирался в бок мачехи и хотел от него оторваться… Тишина, пронизанная морозцем, быстро поедала скрип Ольгиных шагов по зимней дороге; Но теперь Ольга лежала в сугробе, и тишине доставалось только ее дыхание и удары ее томительного сердца.
Ни встречных, ни попутно идущих Ольге не случилось. Одиночкой она брела через скованную льдом и заметенную снегом Вятку, одна держала путь на Раменское.
— Засветло домой не доберешься. Оставайся. Не потеряют, — предлагала ночлег невестка. — Муженька у тебя пока нет… Если хочешь, комнату тебе освободим, вместе с гостем устроитесь. Ему на станцию тоже в утро, — с безобидной-де игривостью прибавила невестка.
Ольга оскорбилась, в ответ с вызовом бухнула:
— Да ты сама к нему в постель залезть хочешь!
Невестка враз выбледнела, масляные глаза сделались трезво-сухи:
— Чего городишь? Твой брат — муж мне! Вон дите наше по полу кубик катает. Я жена законная! Мне есть для кого беречься. А вот ты кого ждешь? Для кого пасешься? Чего недотрогой жить?
— Замолчи! Как хочу, так и живу!… Пошла я. Нагостевалась.
Чужие уши этого разговора, понятно, не слышали, и старлей-приставун не мог взять в толк, почему Ольга так рьяно засобиралась домой.
— На сегодня хватит. Повеселилась… В провожальщиках не нуждаюсь.
Однако покидать со скандальным прощанием гостеприимное застолье не хотелось. Надев валенки и пальто, Ольга вернулась к столу, чтобы сгладить развязку:
— Если кого-то обидела или не в толк сказала — простите. За угощенье спасибо большое.
Отходчивая невестка тут же подскочила к Ольге, обняла за плечи, сама повинилась за свою «языкастость». В знак полного примирения и «на посошок», по настоянию все той же невестки, Ольга хлопнула полную стопку первача. С этих горючих ста граммов и развезло в дороге.
Такой хмельной Ольга еще не бывала. Горячий туман обволок голову, насытил тело устойчивым теплом — руки и без рукавиц от мороза не мерзли. Незнакомая сама себе, она будто и не шла, а плыла. Усталости не чувствовала и почти всю дорогу говорила сама с собой вслух. Иногда на нее накатывала беспричинная веселость, она запрокидывала голову и смеялась, не зная чему; иногда — суровела, совала руки в карманы пальто, сжав их в кулаки, и упрямо шла по прямой линии; но вскоре опять расслабленно разводила руками и говорила в потемки. Сейчас, лежа в придорожном сугробе, она глядела в небо с трезвой сосредоточенностью, мысли клеились одна к одной невеселые. Озорник старлей только растравил — невзначай усугубил ее одинокость.
«Что, Федор? Завоевался? На меня полчасику времени нет? Невестка-то, поди, правду сказала. Она брату моему — жена законная. Ребенком с ним связанная. А я для тебя — кто? Дура-девка, которая ждет, чего сама не знает… Прежде чем письмо-то тебе отправить, к матери твоей ходила. Соизволенья просила. Себя переламывала. Да вот несколько месяцев прошло, а ты не ответил. Знать, не нужна. Была б нужна, тут же бы написал… Остаться бы надо с усачом-то, все бы и разрешилось в час. Он симпатишный, веселый. Стихи мне нараспев читал. «Полюби меня хоть на час — я навеки тебя не забуду…» Он-то бы забыл, только и у меня к тебе доступу уж не было… Слабая я. Из-за тебя — слабая. Этакий ты зараза, Федор! Вон, Дарья твоя сильная. Сколь мужиков перебрала, а чище ее нет. Скажи про нее кто худо, Максим в драку на того полезет… А ты меня за какого-то Викентия простить не можешь. Ни в чем не заступишься. Каменное у тебя сердце».
Ольга стала медленно выбираться из снега. Встала на дороге, и опять ее покачнуло. Она рассмеялась: «Погляди-ка, Федор, какая кулема я нынче. Наготово одурела с самогонки. В сугробину залезла». Охлопав себя рукавицей, стряхнув снег с шали, Ольга повернулась лицом к дальнему лесу, который едва угадывался под синевой сумрака. «О-ох! Поле бы это снежное переползла — только бы тебя на минутку увидеть! Поглядеть бы только… Или волю дай мне! Или счастье!» И Ольга вдруг громко крикнула, ломая хрупкую тишину:
— Федо-о-ор!
Потом испуганно зажала рот ладонью, опустила голову и побрела прежней шатучей походкой, не услышавшая ответа.
До Раменского оставалось меньше полуверсты. С угора уже различимы огоньки в окошках. Хмельной шторм в Ольге отбушевал, буйные волны настроения сменились ровной печалью и привычной задумчивостью.
Ольга обернулась назад: то ли шорох, то ли чьи-то преследующие шаги за спиной. Обернулась — громко ойкнула, вздрогнула, обмерла. На дороге, в нескольких шагах от нее, стоял волк. Его серое, хвостатое тулово с большой мордой тоже замерло. Напуганный вскриком волк, наверное, выжидал. Ольга замахала руками, закричала еще громче:
— Уходи! Уходи, бестия! — В отчаянии она схватила снежный ком, бросила в волчью сторону. — Откуда тебя леший принес? Пошел прочь!
Однако прочь побежала сама. Волк некоторое время постоял неподвижно, как бы в раздумье, потом потрусил за ней. Не наглел, близко не подступал, но и далеко не отпускал Ольгу.
— У-у, проклятый! Уходи! Сгинь!
