До вечера мы, то есть водитель из местных Мага, смуглый, как индус, доктор, которого звали Егорыч, молодой стажер Игорь и я, заправили горючим автобусы, тронулись обратно. По пути заметили кучу кривых бревен. Они были грязными, мокрыми, но жизнерадостному стажеру по имени Игорь пришла идея забрать их с собой. Правда, Егорыч сказал, что ну их на фиг, возиться с ними: в автобусе и так не протолкнуться. Но я решил исход дела: с жаром схватился за дело. Меня хлебом не корми, дай бревнами поворочать. Чисто ленинская, к слову, черта. Коммунистическая. Признаю, добавилось количество брани на квадратный метр — недорубленные ветки торчали во все стороны, мы ходили по ним, как по баррикаде.
Автобус подогнали почти к исходному рубежу. Тут выяснилось, что нам предстояли новые погрузочные работы, о которых, к стыду и позору, не подумали. Войска наступающие могут обойтись без бревен и даже без пищи. Но не смогут пройти и десятка шагов без патронов, гранат и снарядов.
Вокруг собрались наши. Они с интересом смотрели на полезную площадь автобуса, занятую бревнами. Голоса разделились: одни стали кричать, что бревна во что бы то ни стало нужно сохранить — ночью все околеют от холода, другие орали, что некуда класть боеприпасы. Победила вторая сторона. С грохотом и матом мы выбросили бревна на улицу. Вместо них стали грузить ящики с патронами, гранатометы, огнеметы и прочие полезные штуки. Часть людей осталась на позициях, остальные, вымороженные и злые, ввалились в автобус.
Я понял, что война не начнется ни сегодня, ни завтра. Мышеловка захлопнулась. Но чтобы достать зверька, надо было просунуть руку, рискуя получить смертельный укус бешенства. Можно раздавить его вместе с мышеловкой, но тогда жизнь несчастных заложников будет не дороже кусочка сыра.
Я забился в углу, но все равно чувствовал, что мешаю, что в этой давке и тесноте — инородное тело, и очень странно, что меня еще не вышвырнули на улицу. Неожиданно объявили, что совсем рядом, метрах в ста, раздают горячую гречневую кашу и сладкий чай. И я тут же предложил своему соседу Сане Иванову смотаться на прикорм. Но он хорошо устроился и сквозь сон пробормотал:
— Сходи сам. Заодно и на меня возьмешь.
Мне захотелось быть полезным обществу, я взял котелок, потом еще два, просунутых мне из темноты, три фляги и, крикнув Маге, чтоб открыл заднюю дверь, ринулся вниз. В следующее мгновение я покатился по ребрам ступеней в десять раз быстрей, чем на эскалаторе. За это краткое время я отшиб себе край печени, бок и позвоночник. Дикую боль ощутил уже в грязной луже. Мой сдавленный крик утонул в шуме ветра и гуле мотора. Я мужественно встал, ощутив безобразную, незаслуженную боль. К счастью, котелки и фляги даже не коснулись земли. Дальше надо было идти по жуткой грязи почти в полной темноте. Шагов через двести на мои штиблеты нависло по три кило отборной глины, тут я и заметил лампочку, которая освещала серое скопище голодных. Я сумел ловко съехать по грязи под откос, балансируя тарой в вытянутых руках. В конце концов, ничего страшного, что зад у меня мокрый. Зато как хорошо, по-домашнему, пахнуло разваренной гречкой. Дородный прапор возвышался над полевым котлом, щедро наваливая кашу в протянутые котелки. Минут через десять подошла и моя очередь. Потом пришлось долго ждать чая: какой-то начальствующий нахал умыкнул единственную кружку и, пыхтя, долго хлебал из нее. Остальные почему-то ждали и не рыпались. Наверное, подобрели. Или отморозились. Наконец я полностью нагрузился и, обжигая пальцы, пошел обратно. Некий длинный человек весело предложил мне посветить дорогу. Голос у него был хороший: хмельной. Перед подъемом на шоссе он остановил меня:
— Тут осторожней: я шел сейчас и провалился здесь под лед. Нога по колено мокрая. Тебе надо идти вон туда! — Он прочертил лучом направление. — Но прямо не надо, а возьмешь правее!
Я сердечно поблагодарил и взял правее, почувствовав сразу под ногами лед. Следующий шаг мой не нашел опоры, я рухнул в воду, но спасительный инстинкт сделал свое дело: успел бросить котелки и фляги на лед и сам плашмя бросился на него. Я взвыл от тоски и досады. Одежда и сам я в ней представляли самое печальное зрелище. Перчатки, грудь, колени были полностью в грязи, вдобавок одна нога промочена по колено. Стряхнув комья жирной глины с перчаток, нанизал на пальцы ручки котелков, стараясь, чтоб в кашу не попала грязь — поленился взять крышки. В другую руку взял фляги.
— Ах е..! — раздалось отчаянно за спиной.
Я резко обернулся: в полынье барахтался мой провожатый. Через минуту он успешно выскочил наружу: хорошо, не глубоко.
— Вторую промочил! — радостно сообщил он. — Все равно, что одну сушить, что две — по времени одинаково.
Корчась от смеха, я еле заполз на склон, почапал к автобусу. Таким грязным я еще никогда не был. Даже бомжи чище. Я превратился в настоящую свинью. Можно жрать из корыта, утопив в нем свою харю и злобно закрутив штопором ложку.
Подлец Мага долго не открывал дверь. Бок мой сильно болел: я отшиб жизненно важные органы. Теперь буду сикать учительскими чернилами. Еще я сделал маленькое открытие. Я грохнулся потому, что все чистюли соскребали на ступеньках грязь с ботинок. По ней-то я и заскользил.
Все уже спали и мою кашу ели во сне, едва-едва двигая губами. Саня Иванов зачерпнул две ложки, глотнул чаю и вновь уснул.
Мне стало жутко обидно. Я торопливо проглотил полкотелка — без всякого удовольствия, по необходимости — и отправился к костру. Ребята подвинулись, дали место. Я быстро скинул ботинки, прохудившиеся носки, выжал и нацепил на палочку, которой кругообразно манипулировал над огнем. От моих вещей шел густой пар. Мой провожатый сидел рядом со своими ботинками и грустно смотрел на пламя. Наверное, он протрезвел, вспомнил теплую квартиру, диван с женой. У меня, кстати, был знакомый, так у него диван считался членом семьи. Гостей приглашал, всегда на табуреточках рассаживал, никому не позволял садиться. А кормил сухарями с маргарином. Потом к этому жлобу перестали ходить. А из дивана подлого вылезла ржавая пружина и поранила задницу супруги. Ей потом уколы от столбняка делали…
Я курил, смотрел на искры и тоже грустил. Волчья у меня жизнь. Никому не нужен, кроме своей матушки. И чего меня судьба занесла сюда? Неужто на небесах считают, что я не навоевался? Что нужно непременно закончить свой путь именно на таком вот простреливаемом поле, черт знает где, с дыркой в жизненно важной голове или другом органе…
Искры летели из костра к небу и звездам, может, хотели соединиться с ними, чтобы замереть и тоже стать вечными и неприступными?
Вдруг что-то вспыхнуло и затрещало на моей голове, люди бросились тушить, стуча меня по голове. Я еле вырвался из-под града ударов, сорвал шапку и в три приема, ударами об землю погасил ее. Резко завоняло. Засмотрелся, видите ли, на небо — попал под искру — и возгорелось пламя… Остатки североамериканского енота пахли жженой шерстью. Я стряхнул пепел. Осталось некое лысое пространство с дурным запахом, который теперь будет преследовать меня еще долгие годы. Мне стали сочувствовать, спрашивали, как звали пострадавшее животное. «Сейчас начнут вспоминать историю молодой девушки, которая сушила волосы над газовой плитой», — понял я. Так оно и случилось. Я не стал дослушивать — конец был предрешен, поплелся в автобус. Штаны придется сушить на себе.
Следующее решение возникло внезапно. Я схватил дипломат, выскочил на улицу.
— Володька, ты куда? — окликнул меня Саня Иванов.
— Да тут… к москвичам схожу, — замешкался я с ответом, не ожидая, что на мой уход кто-то обратит внимание.
— Вещи-то оставь…
— Ну я, может, у них поселюсь. А то вас стесняю.
— Ну, ты брось это… — сурово заметил Сашка Черный. — У нас такие вещи не приняты.
Я согласился, но все равно улизнул. И отправился не к каким ни москвичам, а прямиком в село. Но рванул не через позиции, а взял резко правее, через кусты да камыш. Заходящее солнце освещало мой торный путь, я переправился через два арыка, умудрившись не промочить ноги, на третьем провалился. Черные окна села следили за неясной фигурой с чемоданчиком — заблудившийся школьный учитель; я ощутимо чувствовал, как прорезь прицельной планки совмещалась с мушкой и моей головой. Я двинул по центральной улице, жизнерадостно разминая грязь. От стены ближайшего дома отделились двое в черных масках.
— Стой!
Они заставили меня встать у стены, упереть в нее лапы.
— Чего тебе здесь надо? — спросили они, тщательно изучив мое редакционное удостоверение.
— Поговорить с Салманом.
В неровных прорезях масок глаза боевиков были почти волчьи. Возможно, это свойство черного цвета.
— Пошли. Если он согласится… А если нет — тебя все равно придется шлепнуть.
И меня слегка подтолкнули, словно я сопротивлялся.
