— Лучше в партизаны уйти, в подполы, в погреба забиться, на чердаках жить, чем идти к своим! — басил человек прерывисто, усмиряя тревогу и раздражение глубокими затяжками папиросы. — Думаете, объятия вам раскроют, по чарке поднесут: ах, молодцы, что пробились! Вставайте в строй! Как бы не так! Начнут таскать на допросы: что, да как, да почему остался на занятой земле, не съякшался ли с фашистами? Есть такие субчики, они так и норовят, как бы тебя в предатели зачислить и выдать тебе все, что положено по «предательской» норме… Нам что комиссар говорил? Пулю в лоб пусти, а в плену, в окружении не оставайся.
Огонек папиросы вспыхнул, осветив рот говорившего. Я вышел из-за дерева.
— А ты и есть предатель! — сказал я губастому бойцу. — Встать!
Многие из бойцов встали, кое-кто из них, незаметно отодвинувшись за деревья, скрылся в темноте. Говоривший боец плюнул на окурок, бросил его под ноги и медленно поднялся — громоздкий, в расстегнутой шинели; над головой моей нависло его угрюмое лицо с упавшими на лоб прядями спутанных волос. Я осветил его фонариком.
— Как твоя фамилия?
— Фургонов, — враждебно отозвался он, щуря свои желтые, кошачьи глаза от яркого луча; отодвинув мою руку, державшую фонарик, вгляделся мне в лицо. — Что тебе надо?
Жгучая злость налила мои плечи и руки свинцовой тяжестью.
— Ты что же на дезертирство людей подбиваешь?! — скорее промычал, чем проговорил яг гнев не позволял разжать зубов. — Ах ты, гадина!
Я с силой ударил Фургонова по лицу. Он откинулся назад, стукнувшись головой о ствол. Неожиданный удар мой как бы парализовал его, он только выставил вперед локти и невнятно, испуганно бормотал:
— За что?.. Погоди!.. За что?..
Обезумев от ярости, я бил его по голове, по выставленным рукам, в бока; из груди вырывались перехваченные злобой вопли:
— Дезертир!.. Предатель!.. Трус!.. Вот тебе, сволочь!
Фургонов, скользнув по стволу спиной, сел и спрятал лицо в коленях. У меня ломило руки. Напоследок я ударил его носком сапога в бок и ушел, натыкаясь на деревья. Вокруг не было ни одного бойца; одиноко, испуганным зайчиком стоял в сторонке только Вася Ежик.
Я вышел на поляну, махая ушибленной рукой; темная, как эта ночь, тоска душила меня: никогда еще в своей жизни я не бил человека, да еще с такой звериной ненавистью. Задыхаясь, я жадно хватал ртом влажный и студеный воздух. Я как будто позабыл, где нахожусь, и бесцельно пересекал поляну из конца в конец, усмиряя в себе дрожь.
Пробивающееся сквозь темноту несмелое родниковое урчание заставило очнуться и прислушаться. Урчание становилось все явственнее и громче; я понял, что лесом шли тракторы. Вскоре они выползли из тьмы на поляну — два колесных, один гусеничный, — притащили за собой орудия, повозки с наваленными на них ящиками со снарядами. Следом выехали четыре подводы.
Прокофий Чертыханов, заглушив мотор, спрыгнул с трактора и подбежал ко мне, кинув ладонь за ухо.
— Я вас, товарищ лейтенант, чутьем слышу, как собака хозяина! — проговорил он оживленно. — Так что все в порядке, как по нотам! Три пушечки в полной боевой… А снарядов на три года…
Подошли и Оня Свидлер с Бурмистровым.
— Можем, если хотите, товарищ лейтенант, оснастить вооружением артдивизион! — несколько хвастливо доложил Оня Свидлер. Он был, видимо, очень доволен, что выполнил поручение; глаза его даже в темноте мерцали от возбуждения, радостно сияла полоска зубов, длинные руки, высовываясь из расстегнутых обшлагов, выписывали замысловатые кривые. — Прикажите достать танки или эскадрилью самолетов — достанем!
— Это нам раз плюнуть! — подхватил Чертыханов, заражаясь хвастливостью Свидлера.
Я поспешил доложить полковнику Казаринову о прибывших пушках. Когда я приблизился к избе, из-за угла, из темноты, показался человек. Он направился прямо ко мне.
— Постой! — окликнул он глухо и отрывисто.
Это опять был Фургонов.
— Что тебе надо? — спросил я, задерживаясь.
— Не бойся, не трону… — начал он уже мягче.
Я прервал:
— Я не боюсь. Ну?..
— Давай посидим, что ли… — Он положил свою тяжелую руку мне на плечо, чуть подтолкнул к изгороди; мы сели на бревно. — Я думал, ты меня убьешь… — Он шумно, с всхлипом вздохнул, разогнулся, обиженно, с укором и недоумением взглянул на меня. — За что ты меня так?
— Ты на что подбивал людей? Неужели ты не понимаешь глупой башкой своей, что ты толкал их на преступление? Самое тяжкое!.. И случись это, я сам расстрелял бы тебя, — проговорил я жестко и непримиримо.
Фургонов, облокотившись на колени, покорно и виновато склонил тяжелую, лохматую свою голову.
— Лучше бы расстрелял, чем вот так, при бойцах, избить…
— Лучшие люди земли на протяжении столетий боролись за свободу, бесстрашно шли на костер. Они ее завоевали ценой многих жизней и нам завещали стоять за нее насмерть. Решается судьба всего человечества! Неужели ты смиришься с участью раба, с участью водовозной клячи?!
Фургонов, повернув голову, блеснул глазом.
— Хорошо рассуждать так, сидя на поляночке, при звездах! Свобода, счастье, герои!.. А если ты бежишь, как заяц, с душой в пятках, до рассуждений тут? Человечество! — Он сплюнул сердито и полез в карман за табаком.
Я усмехнулся:
— По росту, по комплекции ты по крайней мере лев. А ты, оказывается, заяц. Не обидно?
— Обидно!.. — Фургонов хмыкнул презрительно и щелкнул зажигалкой; брызнули голубые искорки, но фитилек не зажегся: кончился бензин. Зажигалку сунул в карман, а папиросу заложил за ухо. Опять сокрушенно вздохнул: — Когда тебя с размаху оглоушат по башке, забудешь, в какую шкуру рядиться: в львиную или в заячью. Навалился он, проклятый, всей своей сталью, поди, выстой.
— А надо выстоять, — сказал я, положив руку на его склоненную просторную спину. — Сталь, что и говорить, вещь прочная. Но ее можно разбить, сломать, расплавить. А дух человеческий не расплавишь, нет! Он крепче стали! Иначе не собралось бы здесь за какую-то неделю больше тысячи человек, потому что крепче стали. И еще подойдут: дух не позволяет мириться, призывает к действию, к борьбе!..
Фургонов вскинулся, развернул широченную грудь — ворот гимнастерки расстегнут.
— Поколотили нас здорово, но дивизия не развалилась, не рассыпалась, — Фургонов усмехнулся с иронией. — Этот самый «стальной дух» помешал… Идет с боями тут где-то… Наш взвод отрезали от нее, как ломоть от каравая. Многих побило. Я и еще шесть человек со мной на вас вот наткнулись… — Он опять, облокотившись на колени, уронил голову, помолчал, прислушиваясь к жизни на поляне: возле тракторов звенел ключами артиллерист Бурмистров, и розовый кружок света от фонарика перекатывался по бокам машины; на крылечке Прокофий Чертыханов переговаривался с часовым и Васей Ежиком; на другом конце Оня Свидлер, загоняя подводы в лес, на кого-то строго, но беззлобно покрикивал; сзади нас лениво хрюкали свиньи и тоненько вскрикивали во сне козлята, загнанные на ночь на огород, — от капустных вилков и грядок моркови остались одни кочаны и ямы; всюду бесшумно скользили темные человеческие тени, звучали приглушенные голоса и изредка звонкое, тревожное, ломкое ржание жеребенка…
— Одного боюсь, — заговорил Фургонов после долгого раздумья, — удастся вырваться к своим — затаскают: как да почему попал в окружение?..
— В окружении тот, кто сложил перед врагом оружие, — сказал я убежденно. — Я никогда не был и не буду в окружении. Запомни это, пожалуйста.
— Да? — Фургонов решительно, рывком встал. — Ну, ладно… Не уйду я. Спать хочу ужас как… Иди. Нет, постой. Зря ты меня бил При бойцах… Я помкомвзводом был, старший сержант я… — Он вдруг как-то сложился весь, рухнул на землю, растянулся вдоль бревна, на котором мы сидели, и натянул на лицо полу шинели.
6
На рассвете капитан Волтузин привел остатки своего батальона — тридцать шесть человек. Волтузин чем-то напоминал клин: плечи мощные, широкие, борцовские, таз узенький и коротенькие, с маленькими ступнями ноги; крупная, совершенно круглая, бритая голова обросла возле ушей реденькой рыжеватой щетинкой; загорелая лысина отполированно поблескивала. И странно, непривычно было видеть его, веселого, громкого, смеющегося, среди нас, настороженных, как бы придавленных обстановкой особой, лесной жизни… По совету полковника Казаринова я назначил Волтузина командиром батальона, присоединив к его бойцам две наши роты.
— Слушаюсь, мой лейтенант! — с живостью отозвался он, и в смеющихся глазах его блеснуло что-то озорное, неунывающее. Я не мог не улыбнуться его непривычно-бравому ответу. — Об одном буду просить вас, мой лейтенант: не требуйте от меня инициативы. Приказы буду выполнять с точностью, не пожалею своей ничтожной жизни. Но с инициативой у меня полный конфуз. Очевидно, мамаша при моем рождении позабыла наградить меня столь необходимым свойством. И вообще, лейтенант, наши мамы выпускают нас на свет не совсем качественными. Вырастая, мы начинаем замечать, что одному недостает красоты и обаяния, у другого совершенно не развито мужество, незаменимое в обиходе, третий не досчитывается в мозгу нескольких извилин, четвертый прозябает от бесталанности… Эти пустоты, белые пятна со временем заполняются отвратительными свойствами — трусостью, завистью, безынициативностью… Я подозреваю, что инициативу свою я растратил в юности во время чтения книг о героях: все свои догадки и предположения я отдал благородным рыцарям, себе ничего и не осталось… Так что не обессудьте, мой лейтенант.
