— Разговоры! Кони не имеют голоса. За коней бойцы говорят... Плохо. Очень плохо. И вот рядом, не очень далеко, внизу, красота и прелесть долины. Близок локоть, да не укусишь. Говорят, умирающему от жажды можно утешиться, наслаждаясь зрелищем садов. Умирающим от жажды видятся миражи — полноводные озера и свежая зелень садов. Рай у мусульман арабов — тенистые лужайки и журчащие струи, а потом уже еда и гурии. Вода! Ужасно хочется пить.
Они изнывают от жажды, а неподалеку — знаменитый Согд.
Красота и прелесть самаркандского Согда настолько известна, что нет никакой надобности рассказывать о них...
Кто это говорит? А, Мерген-проводник. Он страдает от жажды не меньше других, но молчит. Он водит их по горам и степям и совсем не виноват, что отряд попал в засаду. Пуля уже нашла Мергена. Вон у него рука замотана у локтя бинтом, темным от сукровицы. И к жажде Мергена добавилась боль от раны. Мергена, видимо, лихорадит. Рана наверняка воспалилась. Пуля, кажется, задела кость. Но Мерген и не думал проситься, чтобы его отпустили из дивизиона. Напротив, он сказал командиру:
— Помогать надо. Дорогу искать. Сила еще есть.
Мерген силен и могуч не только телом, но и духом.
Несмотря на то, что он страдал от раны, от жажды, он еще подбадривал бойцов.
— Стемнеет и поедем к воде. Сейчас не надо. Аб-дукагаровцы стреляют здорово. А ночью пули пойдут к звездам. А мы пойдем к воде. Воды много в арыках. Есть в Лоише ключ. Вода, ух, какая холодная! Зубы выскакивают от такой воды. У нас, у узбеков, есть такой поэт — Хафиз-и-Абру. Про наш Зарафшан он пел:
По обеим берегам Зарафшана
Сплошь шумят сады.
Кругом пашни, населенные места.
И цветут луга.
А золотые плоды
Здесь лучше, чем в других
местах.
Зарафшан, Зарафшан!
Я люблю тебя!
Во всех домах,
Во всех жилищах
Есть текучая вода.
Зарафшан — жители твои
Известны своим гостеприимством.
Заходи, странник,
Заходи, воин!
Я напою тебя из белой
касы
Холодом воды из источника!
Солнце палило и палило. Кони протягивали головы в сторону зеленого, многоводного Согда и жалобно ржали. Ржание их походило на стон.
Боец-связист Матраков почти потерял сознание от слабости. Он бредил. Ему казалось, что идет российский дождь — открытым ртом он будто ловил воображаемые капли воды.
— Подтянем излишек длинных поводков,— говорил Мерген. — Нельзя спускать поводья, нельзя ходить. Лежите. Силы тратить не надо. Скоро солнце пойдет к краю земли, а мы пойдем к воде.
У Алексея Ивановича нога заплетались от слабости. Он посмотрел на бойцов. Да, не только Матраков был плох. У многих от слабости руки висели словно плети.
— Слушать мою команду! — вдруг прокричал Баба-Калан.— Оружие осмотреть. Почистить! Скоро в бой!
Все зашевелились. Загремели в знойной тишине пустыни затворы. Залязгал металл.
Что значит команда? Призыв к действию. Откуда у людей и силы взялись?
— Правильно,— тихо сказал Мерген.— Почему рабочий человек жив остается, где байский сынок помрет? Потому что рабочий, чайрикер, батрак кетменем землю всегда копает. Мешки поднимает, грузит. Быков пару на пашне погоняет. Уходит и приходит... Ой!.. Ой!.. К голоду и жажде привыкает. Глину ногами месит, пахсу складывает, огонь в очаге разжигает, пищу себе сам готовит. Потому руки и ноги у батрака железные, горло луженое, желудок верблюжий. По десять дней без воды обходится. Тут у нас байских сынков нет?
— Нет! — откликнулся Матраков.— И принялся чистить винтовку.— Мой отец тоже батрак был. И я батрак.
— Чего же ты из-за глотка воды раскис? Привыкай,— ворчал Баба-Калан.— Я чаю в доме отца не видел. Отец мой был батрак из батраков. Кроме камышовой берданки и чурбака вместо подушки, в мазанке для спанья у нас больше ничего не было. Так что ж, нам из-за того, что подлый Абдукагар воду в колодце испортил, помирать, что ли?
— Озверели ваши баи,— сказал Матраков.—Мало того, что из-за земли и богатства зубами грызутся, а еще и воду забрать хотят. Дудки-с!
Солнце скатывалось лимонным шаром к далеким стального цвета холмам. Мерген-проводник долго разглядывал холмы, степь, далекий желанный Согд. Потом спустился в сухой сай и исчез.
Его долго ждали. Когда желто-оранжевая заря охватила полнеба в стороне Бухары, он не пришел. Спустились неверные, таинственные сумерки. Степь молчала. Из долины Зарафшана поползла темнота, и почти мгновенно по-южному все погрузилось в мрак. Но и тогда Мерген не появился. Комиссар нервничал и вслушивался в ночь. Бойцы в муках жажды дремали.
Мерген пришел близ полуночи.
Вернее, приполз. Со стоном спросил:
— Пойдем с дракой или без драки?
— Сначала надо напоить коней и... бойцов,— проворчал командир, — а потом вернемся и зададим им перцу. Кто у них? Абдукагар?
— Нет. Это тот самый подлец.
— Мирза?
— Он.
— Надо будет взять его живьем. Но сначала вода.
Двинулись в кромешной темноте. Мерген вел отряд. Долго вел.
Шли пешком, ведя коней на поводу. Долго, мучительно плелись. Когда уже почти потеряли надежду, вдруг над ухом зазудел комар, один, другой. Щеку ожег укус.
Если бы из тьмы вдруг возник сияющий, прекрасный ангел или неземная пери, им не обрадовались бы так, как обыкновенному малярийному комару-анофелесу: где комары, там вода.
А еще немного погодя раздалось божественное журчание. Оказывается, рядом была река.
Лошади встрепенулись и принялись продираться сквозь камыши. Захлюпали ноги по воде. Кони засербали губами: они пили!
О, несчастный, ты жаждешь славы и золота, а ведь прежде, когда тебе хотелось испить воды, ты лакал ее вместе с собакой из дождевой лужи.
Башшар ибн Бурд
Так в происшествии, случившемся в Карнапе, в караван-сарае оказался замешанным поэт и летописец Али — сын тилляуского муфтия, не слишком маленький, но незаметный настолько, что его редко кто запоминал. Вся его наружность восточного красавца, его голос, поведение ускользали из памяти моментально, и сколько бы вы ни старались припомнить его облик, это обычно не удавалось.
Во всяком случае одна примета была несомненной — он не отпускал бороду. Али начисто брился, оставляя только небольшие усы. Носил серую шелковую чалму. Щеки у него были румяные. А вот какие у него были глаза — бог знает: он всегда опускал их долу. И наконец, он почти всегда находился с Мирзой.
Когда-то они жили вместе в одной худжре бухарского медресе, затем в Стамбуле. Содержал их отец Али — муфтий. Но случилось так, что в силу своей бесхарактерности и бездеятельности Али рядом с умным, корыстолюбивым Мирзой потерял свое лицо и превратился в исполнителя его воли, в его тень.
В событиях в Карнапе Али был возле Мирзы до той самой трагической ночи, когда красные ополченцы ворвались по подземному ходу в купальни эмира. Тень потеряла в дикой суматохе своего хозяина... Но не исчезла, не умерла... А зажила самостоятельной жизнью. Комиссар и Баба-Калан решили, что Али многое может им сказать.
Но Али молча протянул им старую, несколько засаленную записную книжку.
Одну из записей приведем полностью, потому что она имеет прямое отношение к нашей истории и к судьбе Наргис.
Вот эта запись:
«Наргис добра. Солнце и розы открывают ее солнечную, подобную розе, природу невинности и чистоты. Она добра, несмотря на то, что люди причинили ей много зла. Она полна жизненной бодрости.
Положение Наргис тяжелое. Сводный брат ее господин мой Мирза, могущественный и всесильный, решил
погубить свою сестру. Положение госпожи Наргис утесненное. Мирза подверг ее неестественному понуждению, насильственно отдав замуж за нашего пресветлого эмира, правителя достойного, но развратителя невинных девственниц.
А разве от насилия не иссякает бьющая ключом радость молодой жизни-, драгоценная казна чувств, и бриллианты восторга юности?
И то, что ныне госпожа Наргис — образец добродетели и совершенство красоты — переступила законы шариата и адата, сохранившиеся в закоренелой форме в варварской нашей Бухаре, не есть ли это прямое следствие этого варварства? Она подверглась злой участи и теперь не отличает добра от зла в жажде мести за свое поруганное достоинство.
