Он шел через просторное поле, приближаясь к лесу. Чувствовал, как последнее дневное тепло исчезает вместе с солнцем, опустившимся за вершины. Над лесом малиновая, с расплавленной кромкой горела заря. Небо над головой темнело, зеленело, и в нем молча, не оглашая окрестность своими обычными рыданиями, перевертывался с боку на бок чибис. Суздальцев подошел к опушке, к месту, где в сухой траве круглилось колесо немецкого танка. Оно казалось угрюмым, тяжелым, как крышка люка, под которым скрывался колодец, ведущий в мрачную глубину. Суздальцев постарался поскорее его пройти.
Из леса катились холодные ароматы оттаявшей земли и первых цветов. Среди озаренных вершин заливались птицы, словно слетелись со всего леса в одно место, готовились к ночлегу, славя исчезающий день, восторженно провожая солнце.
У самого леса поле было распахано, вывороченные плугом пласты казались тяжелыми, сочными, облитыми вишневым вареньем. В сизом небе прозрачным облачком висела круглая луна. На опушке, чуть отступив от леса, высилась огромная великолепная береза, чей синеватый ствол был уже в тени, а вершина еще розовела и золотилась в последних лучах. И в этой вершине, вся в солнце, как маленький золотой слиток, сидела птица и заливалась, самозабвенно, не дожидаясь ответа, как крохотное языческое божество, провожающее в ночь дневное светило.
Суздальцев подошел к березе. Ствол могучий, белый, в черных разрывах коры, казалось, набух от соков, которые струились из земляных глубин к вышине, к белым расходящимся ручьям ветвей, наполняя крону розовым туманом. Он прижался к березе. Слушал потаенные гулы громадного дерева. Сочетался с могучими, уходящими в талую землю корнями, с розовой, озарявшей вершину зарей, с поющей птицей. Береза соединяла небо и землю, уходящий день и наступавшую ночь, и его, Суздальцева, со всем необъятным, таинственным и восхитительным миром. Была языческой богиней, древней Берегиней, той самой женщиной, о которой он мечтал, кружа по дневным полям.
Заря гасла, только огненная ленточка проходила в вершинах. Птицы смолкли, окончив свое богослужение. Улетела из вершины березы малая золотистая птаха. Мимо прошелестела молчаливая стая дроздов, разом, молча нырнула в темную глубину леса и там затихла. Пашня на поле налилась тьмой, стала фиолетовой, и казалось, что в борозду уложены огромные зрелые сливы. Небо стало пепельным, и в нем круглая, яркая блестела луна. Суздальцев поднял ружье к луне, ловя стволом млечный лучик. Играл с луной, соединяясь с вечерним светилом этим голубоватым лучиком, стекавшим по стволу ружья в его зрачок.
В близкой промоине скопилась талая вода, тяжелая, недвижная, источавшая холодный аромат. Казалось, в ней притаилось невидимое существо, ждет темноты, чтобы всплыть на поверхность.
Он был один среди сказочной природы, которая поминутно меняла свой лик. Окружала его шорохами, волнами тепла и прохлады, запахами земли, воды и цветов. Природа была живая, одухотворенная. Она приняла его к себе, дала ему место под ветвями чудесного дерева. Нет, не напрасно он сделал свой выбор, оставил дом, невесту, искусительный город и выбрал эту красоту, волю, свой неповторимый путь. Он находился под покровом Берегини, во власти всемогущего и благого божества. Просил его дать ему знак, направить послание, выпустить в это погасшее небо вещую птицу.
Он держал в руках ружье. Но птицы не было. Лес превратился в сплошную темную стену, и только зубцы елей еще выделялись в погасшем небе. Луна ярко, маслянисто блестела, и от нее ложились прозрачные тени.
Птицы не было. Не возникала под луной плавная тень с разведенными крыльями и длинным опущенным клювом. Божество не подавало знак. Берегиня не посылала ему свою весть. Он был недостоин. Был отвергнут. Не принят в сонмище избранников, героев, поэтов. И боясь, что знак не последует, вещая птица не появится, он стал умолять Берегиню: «Ну пошли мне знак! Пошли мне своего гонца! Дай мне убедиться в моей правоте. Пусть загорится в небе первая звездочка, пусть в твоих ветвях замерцает первая звезда, и ты пошлешь мне свою птицу!»
Он напряженно всматривался в небо. В пепельной высоте не было видно мерцанья. Луна освещала мир своим зеркальным светом, гасила звезды. И вдруг, подняв высоко глаза, на самой кромке березовой кроны, где тончайшие ветки туманили небеса, он увидел хрупкий свет звезды, ее едва различимое мерцанье. И в тот же момент сзади вдоль опушки раздалось потрескивание и поскрипывание. Приближалось. Из-за березы, там, где мерцала звезда, вынеслась темная птица. Ее крылья были отведены назад, на вытянутой шее круглилась маленькая голова, из которой вниз был направлен длинный клюв. Все это увидел Суздальцев своим ночным зрением. Вскинул ружье, ведя им по звезде, по сизому небу, догоняя улетавшую птицу. Выстрел грохнул, ударил в плечо. Красная метла огня унеслась в небо, и он, ошеломленный, оглушенный, увидел, как вальдшнеп ринулся к земле.
Еще летело в лесу эхо выстрела, тянулся слоистый дым, а он бежал туда, где упала птица, боясь ее потерять. Он нашел ее своим звериным чутьем по запаху, своим обостренным совиным зрением. Вальдшнеп лежал в траве. Он поднял птицу. Поднес к лицу. Она была теплой, гладкой, источала лесной птичий аромат. И он, ликуя, славя Берегиню, отдавая себя в вечное услужение к лесному божеству, поцеловал птицу и спрятал ее в рюкзак. Возвращался под звездами, неся в рюкзаке теплую, выхваченную из небес птицу.
Перед самым селом, где поле спускалось к желтым, горящим в избах окнам, от кустов колыхнулась ему навстречу легкая тень. Он испугался. Верка, тихо смеясь, выскользнула из темноты и обняла его. Его испуг перешел в радостное изумление, в счастливое волнение. Он думал о ней, когда слушал одинокую сидящую на березе птицу, когда смотрел на глухие темные воды, когда молился на зеркально-белую луну, когда искал в пепельном небе первую звезду, когда вымаливал у Берегини знак о своем предназначении. Он ее вымаливал, ее высматривал, ее ожидал. И вот теперь она обнимает его, он целует ее теплую шею, близко шепчущее, с нетерпеливыми губами лицо.
– Когда ты приехала? Ждал тебя всю неделю, не мог дождаться.
– Под вечер. Видела, как ты идешь с ружьем. Решила тебя караулить.
– Как я скучал по тебе!
– И я скучала.
На плечи ее была наброшена телогрейка. На голове все тот же шелковый, пахнущий нежно платок. И этот слабый чудесный запах сразу напомнил все, что случилось с ними на мокром ночном шоссе, когда по реке мимо плыло туманное млечное светило.
– Иди сюда, – он потянул ее к кустам, стараясь расстегнуть на груди невидимые пуговички ее шерстяной кофты.
– Подожди, – она уклонилась, постелила на холодную землю телогрейку, сама опустилась на нее. Помогала ему расстегивать кофточку. Больно, жадно целовала его. И он, отбросив ружье и рюкзак с птицей, увидав на мгновенье высокое полное звезд небо, обнимал ее, целовал ее горячую белизну, освободил ее горячую грудь, чувствовал, как под его ладонью туго напряглась ее спина. И когда брызнул во все стороны плещущий свет, озарил далекие опушки, овраги, полные воды, цветущие ивы, когда огненная бесплотная сила унеслась прочь, они лежали лицами вверх. Суздальцев видел, как в ночной синеве, пробиваясь сквозь свет луны, мерцают редкие влажные звезды. Она, не снимая руку с его груди, говорила:
– Ты так интересно рассказывал про свою книгу. Ты ее пишешь?
– Пишу, – сказал он неправду.
– А писателей много?
– Здесь – под каждым кустом, – засмеялся он.
– А писатели богато живут?
– Знаменитые писатели – богато. А начинающие, как я, бедно.
– А ты скоро станешь знаменитым?
– Вот закончу мою книгу, отнесу в издательство, ее выпустят в свет, и я сразу стану знаменитым.
– И богатым?
– На золоте буду есть.
Она повернулась к нему, и он увидел ее круглое лицо и большие, глядящие из темноты глаза.
– Давай с тобой уедем. Поженимся и уедем.
– Ведь ты замужем? У тебя муж в армии.
– Да ну его. Не люблю. Тебя люблю. Он через две недели вернется, а мы с тобой уедем. Поженимся. Я веселая, работящая, здоровая. Детей народим. Ты будешь книги писать, а я за тобой ухаживать. Уедем? – спрашивала она настойчиво.
Он не хотел отвечать. Ему нравились ее признания, он чувствовал себя сильным, свободным, счастливым, и таким его делала не только эта молодая, обнимавшая его женщина, но и небеса с туманными звездами, и запахи ночных цветов, и зыбкая тень промелькнувшей над ними неведомой ночной птицы.
– Уедем? – повторила она.
– Уедем, – сказал он, целуя завиток на ее голой шее.
– Надо идти. А то мамка заругается.
Они спустились к селу, и перед тем, как разойтись, он вынул из мешка птицу и подарил ей. Птица была еще теплой, с гибкой шеей, длинным отточенным клювом. Верка взяла птицу и исчезла в темноте проулка, где длинно, в ряд, горели желтые окна.
Когда он вернулся домой, тетя Поля со своей высокой кровати сонно спросила:
